Хмурая осень 1988-го. Смердя, в безобразных конвульсиях, догнивает «героическая советская эпоха». Включая телевизор, по нарастанию остроты передач, чувствую, что крах власти всё ближе. И не понятно: откуда он приближается? От самой власти? У газетного киоска терпеливо дрогнут любители политики, ожидая свежие «Аргументы и факты» с остро социальными статьями. Сонные души жителей тихого уральского посёлка на Чусовой кукожатся от политических сквознячков, изнывая от любопытства: а что будет?

«А нам всё равно, а нам всё равно…» оглашено орёт репродуктор на пустой замусоренной площади посёлка, взбадривая этим «Гимном строителей коммунизма» только самого себя. Надоела песенка, как зубная боль, как советская власть. Моя тощая фигура, удлинённая бородой, как печальный символ нелепой кончины этой преступной власти, шкандыбает, по площади посёлка. Прихрамывает фигура от давнишнего, фронтового ранения, легкомысленно помахивает причудливо резной, самодельной тросточкой. Сам вырезал, сам узоры выжигал на мотивы сказов Бажова! Всех завидки берут при виде такой нарядной тросточки! И не радикулит я выгуливаю. Только что облегчил я кассу сберкассы на сумму, равную моей пенсии. На душе благостно. Пенсия хорошая, жаль, дают её редко. Если б ту же, да каждую субботу!

В Старую Утку «как зайдёшь, так прямо наискосок», – новая стекляшка на площади, образовалась, -- центр цивилизации. Пиво там свежее. Кореша мои здесь гужуются. Все проблемы, которые Горбачёва донимают, запросто в нашей стекляшке решают. Завёл бы генсек, едрит налево, таку ж стекляшку у себя в Кремле – не стало бы проблем в нашей стране! Понимаш? А у прелестной Нюрочки, завстекляшки, двояковыпуклой очаровашки, для галантных мужчин, как я, есть кой-чо покрепче. Пару кружек бухины ершовой я употребляю. Баско! И корешам пиво водочкой разбавляю, -- с пенсией ж иду! Мужики рады и тосты гудя-ат, чтоб пенсию получал я стоко лет, скоко, знать, зарабливал. А Нюрочка к мужскому вниманию обвыкшая. Как есть, со всех строн глазами обласкана. Понимат свои прелести. Халатик коротенький, в облипочку. Чтоб и полные ножки видать. Баска бабёшечка, в соку, токо глянуть на таку и в радость мужику. Одарила она меня улыбкой персональной, повертела, знат, поместительными бедрышками и замерла ешшо, повернув ко мне попочку в профиль, штоб оценил я, понимаш, сексуальность фигурки, особливо, сзади. Без корысти кокетство в ней – как улыбочка.

* * *

После «стекляшки», под лёгким киром, я в Промтовары захожу. Спроси, на кой хрен, так не скажу. Потому, как – рядом. Многих из стекляшки, туда, понимаш, культура затягиват. Глянь-ко, -- дефицит выбросили – пишмашинку! Одну на всю Стару Утку! Раньше таку интеллигентску хрень можно было поиметь по ходатайству от учреждения, и по большому доверию, заверенному печатью, со стороны КГБ. А при Горбачёве, -- ишь ты! -- будто бы в СССР свобода печати расцвела и запахла! Этак, кажная затаившаяся вражина купит пишмашинку и, на радость «Дяде Сэму», отпечатат антисоветские мыслишки. Ишшо в четырёх экземплярах!! Кирдык, знать, стране советской! О-от.

Не-а! – фиг акулам империализма! Наша гебня не дремлет! Вон, -- парочка сексотов, поселкового назначения, изображают интеллигентов по состоянию здоровья. Хитро замаскировались герои невидимого фронта, будто бы за печкой греются, а с пишмашинки-то глаз не сводят – ловят врага на живца: кто машинку купит!? Действительно, кто знат, в каку сторону Горбачёва завтра колебнёт? Может опять вражеская рука из-за океана протянется в нашу Старую Утку! А в органах уже известно, кто изготовился прокламацию печатать! Но взыграла во мне бухина ершовая, изображаю я в сторону сексотов, как улыбку, волчий оскал империализма, и небре-ежненько так, отщипываю нужную сумму от пенсии…

* * *

-- А зачем тебе… это? – спрашивает Эля с присущей женам понятливостью, которая мужей загоняет в глухой тупик непонятки.
-- Ну-у… ишшо не знаю, -- озадаченно отвечаю. И! осеняет меня: -- А если я писателем стану, а!? Как тогда без неё?
-- О-о-ой!!! – издаёт жена звук ухо-горло-носовой, вроде скрипа двери в нашем дровянике. Прожив с Элей сорок лет, секу я по интонации смысл любого звука, который может издать её организм. Такой противный звук означает: «Писатели по домам сидят. А ты?! То река, то горы, то… совсем, бултых, во тьму пещерную! Пещерный ты человек, Санечка! Троглодитище первобытное, наукой ишшо не открытое, то самое, звено недостающее! Уж и пенсию дали, пора б… другая жена б…»
Дождавшись этого места в монологе, я склоняюсь, женушку обнимаю, (она у меня маленькая и трогательно беззащитная), целую и заверяю, что другой жены у меня нет, потому как она одна, хотя махонькая, а очень уж у меня любимая! Да и сама она знает, что никакая другая дня не выживет с таким, как я, бродягой.

* * * Люди воображают, что они создают вещи. Не-а! -- это вещи делают людей! Можете представить Обломова без дивана? Ау! -- где Обломов? А меня без гитары? Это что за чудо-юдо? Длинный бородатый придурок, исторического возраста, завсегда улыбающийся, как истукан на острове Пасхи. Вот, и побаиваюсь я вещей. Особливо опасных, как диван. Пишмашинка, вроде бы, штука не опасна: не ружьё, не телевизор, -- не стрельнёт и в душу не нас... не нагадит. Но, проникнув в дом, пишмашинка тихой сапою к душе подбирается и желание у меня появляется настукать что-то бессмертное в четырёх экземплярах. В первую очередь про то, что камнем в душе лежит, а с кем поделишься? Про то, что людям знать надо, но прячет это соввласть за семью печатями… ага!! – есть название для романа: «За семью печатями»! А не лучше ли – «Пятая печать» -- печать возмездия из Откровения? Вот и писатель проклюнулся! Машинку ещё не открыл, а уже сочинил для романа название. И зудит и зудит понимание, что это мой крест! Мооой!! Кто его за меня потащит?! Вверена мне память о героях, отдавших молодые жизни за то, чтобы повернуть ход российской истории. Ношу в себе я память о трагедии. Не только русской, а мировой! О тех, кто спас человечество от развевающегося над миром красного знамени мирового фашизма с серпом и молотом.

Фашизм – союз рабов разных стран под пятой одного рабовладельца – «Хозяина». «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» -- фашистский лозунг, который осуществлял Сталин. Нацизм – власть одного народа (нации) над другими народами. «Германия – выше всего» -- лозунг нацистов, который осуществлял Гитлер. Не было фашистов в Германии! Фашизм был в России, -- он заложен в фундамент Союза ССР. (Слово «союз», по латински, «фаши»).

Да, сталинский фашизм победил гитлеровский нацизм. Цена «победы» такова, что весь мир удивился живучести «победителя», победившего и своего союзника, Германию, и самого себя. От России осталась гебня. Не спроста КГБ так тщательно скрывает не только имена «пропавших без вести», но и число их! Боится гебня даже упоминания о власовцах, как боялся Сталин выступления Власова в Нюрнберге, которое стало бы судом над сталинским фашизмом! Мысли о книге возникали у меня раньше, но до пенсии писать было некогда – работа и путешествия поглощали всего. Не написал я ещё ни одной страницы своей книги, но, бессонно вертясь в постели, думал о ней, перебирая в памяти эпизоды, воображая её композицию: пролог и эпилог, посвященные РОА (Власовской армии), а внутри – роман: трагедия русского народа и превращение его в бессловесный скот. И, всё-таки, прежде чем меня назовут «врагом советского народа», я, как Лев Толстой, сажусь на велосипед. Прикупив по пути пару пузырей, еду советоваться к местной знаменитости: писателю и журналисту Ивану Кузнецову.

* * *

-- Иван, как научиться, быть писателем? – спрашиваю после второго полстакана.
-- Научиться быть писателем нельзя. Это не профессия, это диагноз. Болезнь хроническая и неизлечима.
-- Вань! А если я подцепил эту… неизлечимую, -- и доверительно сообщаю: – Зуди-ит, ведь, окаянная, со страшной силой! Пишмашинку купил… Что делать!?
-- Что делать? Это вопрос серьёзный для забеременевших девочек. Ещё для Чернышевского, который разродился этим вопросом. А у тебя проблема проще: блажишь от не-до-пере-пития. Наливай-ка полней! А это пройдёт... рассосётся.
-- Нет, Иван! Не рассосётся! Я хочу не секс-треугольнички обсасывать, а про власовцев писать! Самая потрясная историческая тема! Понимаешь? И кондовую правду. Чтобы каждому из внуков наших понятно было то, что их доблестные деды, отстоявшие в войне НКВД и Сталина – не герои, а пре-да-те-ли! Они спасли государство СССР, но предали Родину – Россию! И предавали и воевали они из-за трусости своей, под пулемётами смерша, упёртыми в спину. Герои были, но с перепугу! Вот, из-за их подленькой трусости всем нам вместе, и детям нашим и внукам, досталось беспросветное советское рабство! И отцы наши, репрессированные, раскулаченные, в НКВД растерзанные, остались не отмщёнными. Мечтаю написать я о войне без советского вранья и глянца, да так написать, чтобы понятно было: какую лажу писали про войну до меня! – тут чувствую я, что повело меня по кругу и умолкаю. СтаканЫ наполняю. -- ПризнАюсь, без твоего ведома и разрешения, по просьбе Эли, читал я твою рукопись рассказа «Страх». Просила Эля совет. И сказал я ей то, что и тебе скажу: можешь писать. И не плохо. Навыка, конечно, нет. То в деталях тонешь, то длинноты тянешь. Но это преходяще. Главное, знаю я: напишешь ты не лживые генеральские мемуары и не верноподданническую «лейтенантскую литературу», которую писали лейтенанты по стойке «смирно!». Левой дрожащей писали, а правую стойко под козырёк держали… А темочки у тебя шершавые, как шинель солдатская. И роман у тебя получится с ароматом солдатской портянки класса СБУ. Таких тем не было и быть не могло в советском искусстве под контролем гебни и продажных критиков. Много написано про войну, но это – макулатура, а не литература. Больше всех написали те, кто на фронте не был! Через полсотни лет и не вспомнят про всё это враньё! Поэтому, книгу надо написать лучше, чем вся мура, которая про войну написана. Это трудно. Но не в этом дело. А в том: для кого эта книга? Давай-ка выпьем, -- тут трезво подумать надо. Трезво! Сколько ты притаранил трезвости? За вычетом сорока процентов алкоголя, на бутылёк по шестьдесят процентов? А два бутылька – сто двадцать… Нормалёк!

Экххаарашо пошла! На-ко, похрусти огурчиком. Понимашь, читатель пошел ныне свиномордый… это животное безшейное и голову выше хрюкалки не поднимет. Приучили его к дерьму графоманскому и мелкотемью. А что погуще, да крупнее – ему не по зубам. А у тебя темы глобальные, возвышенные. Высоко пишешь. Хотя и кондово, но! – не по уровню читателя. Не увидит это свиномордое. Не по его разуму. Поэтому пиши ярко, с блеском! Чтобы сияло! И стиль имей! Свой!! Сможешь? -- валяй! Не уверен – не начинай. Классикам не подражай! Бойчее жанр продвигай… К примеру – репортаж!

Вроде бы, примитив, а классики его не осилили: кишка тонка! Пороху не хватило, то бишь, экспрессии! В двадцатых кто-кто, из авангарда, за репортаж схватился, но… отскочь – не твоё! А у тебя получится. Это – твоё! У тебя талант рассказчика из народа! Да-да, талантище! Но это – не всё. На грамм таланта нужен килограмм труда и тонна оптимизма, чтобы эту бодягу ко всем чертям не бросать и на любую критику, с высоты своего таланта, нас… вобщем, по армейски, оправиться. Как это делал твой любимый Апостол Павел. Ну-ка, напомни мне Библию!

-- «Для меня очень мало значит, как судите обо мне вы, или как судят другие люди; судия же мне Господь» (1Кор.4:3,4), -- читаю я по памяти слова мужественного человека, знавшего цену себе и своему тяжелому, опасному, неблагодарному труду. -- Ты, Саша, слушай себя, свою совесть, и повторяй молитву Микельанджело: «Благодарю Тебя, Боже, за то, что вижу я свою бездарность!» Талант, это способность видеть свою бездарность и преодолевать её! Погоди-ка, Саша, там картошечка в кастрюльке уже заподпрыгивала…

* * *

Вечером Иван провожает меня по тропинке, через гору напрямик. -- Спасибо, Ваня, дальше, под гору, меня велосипед повезёт…
Присели на лежащую сосну над обрывом. На фоне угрюмой панорамы Уральских гор, внизу, – блестящее зеркало Староуткинского пруда, окаймлённого кубиками домиков Старой Утки. -- Саш! А сейчас я отвечу на тот вопрос, который ты мне НЕ задал. Постеснялся, что-то ли? Вопросик смешной: а надо ли писать? Чего тебе по жизни не хватает? Пенсия – дай Бог каждому – инвалид войны и сорок лет вкалывал. Да за какие рубли длиннущие! Почётный гражданин для любого города: школьникам тебя показывают при всех твоих регалиях! А когда напишешь антисоветчину, то будет… то, что будет!
Карьеру сыновьям испортишь, да и внуки… что им в школе про тебя скажут? А если книга получится и загремит, то, может быть и так, что психушка тебя ждёт не дождётся! Многим честным людям в России жизнь советская подбрасывает дилемму: поступи честно – лишишься здоровья и всего, промолчи подленько – останешься подлецом, но здоровеньким! Пусть никто о твоей подляне не узнает. Но ты-то знаешь! А однажды подлец – всегда подлец! Подлецам в стране советской жить удобно. Всё рассчитано на их благоденствие! А потому для них – вся Россия!... страна подлецов… Пережил и я такой конфликт… Вот и вздыхаю свежим воздухом на 101-м километре. Загремел бы по пятьдесят восьмой, если бы не «восьмидесятые», или по «тунеядству», если бы не пенсия. Холостяком стал. Жена ушла. Книги мои уничтожили. И в библиотеках, и в магазинах. А они-то причём? Я их писал, когда другим был. Мстят: раньше не досмотрели… Но тебе это не грозит. Эля за тобой и в огонь, и в воду. И детей ты воспитал, как надо. А сюда, на свежий воздух, ты сам из города выполз. Зачем? Я это ещё не понял. К народу? Как некий граф?

-- Иван, я не граф. Опростившись, он в чужую для себя среду сиганул. И, надев лапти, граф остался графом. Граф в лаптях… А я вернулся туда, где вырос. На немощеные улицы посёлка. К людям в сапогах. Ни к городским, ни к деревенским, а к поселковым. Я солдат, бродяга, работяга с неполным четырёхклассным! Да, были в биографии моей закидоны: и экстернат на аттестат и институт и диплом, но всё это блажь! Интегралы разгибать – не моё дело! Говорю я по-русски, и по-английски. А предпочитаю язык поселковый. Тут на заводике и в стекляшке я родной, а не в городе, не в научном институте! Советского вранья тут не меньше, но оно смешнее, провинциальнее. Поэтому не так на душе гадко.
-- Да благословит тебя Господь, Саша! Пиши! Дерзай!! Не напишешь – себе не простишь! Знаю я, что такое – книгу написать. Не тебя жалею, а супругу твою: заботливую и безропотную Элю… если она без тебя дня прожить не может, то каково будет ей, если ты на много лет со всем интеллектом бултыхнешься в омут книги своей?! И… сомкнутся над твоей буйной головушкой волны другого времени, другого мира, эпохи войны и Сталина! Поглотит этот омут тебя целиком. А на поверхности останется нервный перестук пишмашинки: тук! тук-тук-тук! тук!... Ништяк! Когда вынырнешь из той сладкой муки, будешь другой, обновлённый и обогащённый самим собой. Как Иванушка из кипящего котла. Помнишь: рекомендует Библия: «Вникай в себя!»? Много чудес в нас самих! До свидания! Не разгоняй велосипед! И слышу уже вслед: -- Эле привет!

* * *

Сажусь за пишмашинку, разглядываю клавиши, расположенные так запутанно, чтобы было, как можно труднее, отыскать нужную букву. Молюсь: -- Господь! Спасибо за пишмашинку! Вовремя её подбросил. А теперь, подсыпь-ка мне таланта! Ещё!! Не жмоться, -- за мной не заржавеет, -- отработаю!

И родился в России ещё один неизвестный писатель. Родился для многолетнего бескорыстного сотрудничества с Творцом Всевышним. «Ибо мы соработники у Бога»! (1Кор. 3:9)

.