Огонёк N18. О неформальной лексике.

Вопрос № 18.

Уважаемый Александр Васильевич!

С удовольствием читаю ваши произведения, полные юмора и приключений. Но по временам чувствую досаду от перебора жаргонных словечек и выражений. Уверен, если бы вы подчистили своё творчество от сленга, особенно от феньки, оно бы значительно выиграло. Зачем это вам?

Мария Дмитриевна. Преподаватель русского языка и литературы. Образование – пединститут.

Ответ на вопрос № 18.

Уважаемая Мария Дмитриевна. Я 76 лет жил в СССР, удивляясь косноязычности вождей этой страны. Они до тошноты заформализовали русский язык, породив канцелярит. Сейчас СМИ продолжают уничтожение русского языка. Им помогают школьные учителя «не ведая, что творят». Разговор серьёзный. Я не хочу повторять то, что уже написал. Поэтому, разрешите я отвечу вам большой цитатой из романа «Пятая Печать».

Итак, июль 1940 года. Кодла беспризорников «ЧСИР»(члены семей изменников родины доп. к ст. 58 от 37 года). Всем по 12-14 лет. Все побегушники из колоний и спецдетдомов НКВД. Интеллигентные пацаны, не ужившиеся в кодлах «друзей народа». Золотой фонд будущей «власовщины»

«……Ночевали мы в вагоне на запасных путях. Проснулись поздно – долго вчера гуляли в старинном парке, которыйназван по-советски глупо: «ЦПКиО», -- что расшифровывается ещё глупее: «Центральный Парк Культуры и Отдыха»! Именно так, а не «парк культурного отдыха»! Потому как у косноязычного министра культуры СССР осталась не исправленная двойка по русскому языку. Да и остальные лидеры СССР по-русски с трудом лепечут. Голубь понатуре страдает, когда слышит, как, уткнув нос в шпаргалку, безграмотно и неразборчиво гундят партчинуши!

Отдохнули мы в парке, с пользой: провели турнир по стрельбе из рогатки. Ни одной лампочки в парке не оставили! А утром, в привокзальном туалете, приобщаемся к культуре, недополученной в ЦПКиО: моем уши, подстригаем и чистим ногти, причёсываемся общей расчёской и внимательно изучаем свои криминальные вывески в большом, мутноватом зеркале. Маленькому Шмуке достаётся для обозрения мордахи нижняя часть зеркала. Не подумав о последствиях, Шмука вякает:

-- Засгъали могъдогляд абогъигены…

-- Неча на зеркало пенять, коль мурло засраное! – обрывает Голубь шмукину трындю и посылает его умываться ещё раз под моим контролем. По отношениям к нашим физиономиям Голубь невыносимый зануда, но мы понимаем: наша работа не милицейская и требует не только горячих сердец и чистых рук, но, ещё, и чистых ушей. И обильно намыливая смуглую шмукину мордаху, плюющуюся мыльными пузырями, я фонтанирую мудрыми мыслями:

-- Рука руку моет, нога ногу чешет, а с ушами – бЯда-а! -- ни помыть им друг друга, ни почесать! А Чехов сказал, что у ширмача всё должно быть в ажуре: и одежда, и душа, и мысли, а уши – в первую очередь! Это западло куда заметнее, чем душа и мысли!

Когда я и Шмука присоединяемся к кодле, Голубь, взглянув на Шмуку, озабоченно спрашивает его:

-- Ты чо сегодня такой бледный? Заболел?

-- Это я его помыл… немножко чересчур… -- объясняю я.

Коварный «аркан» мы за квартал стороной обходим. И всей кодлой плюём в ту сторону, где такая хренотень. Чтобы зенки нечистому заплевать. Мы материалисты и атеисты и веруем в нечистую силу на большом серьёзе! Только в православной России есть такая непоколебимая вера в могущество нечистой силы.

Удобно располагаемся в скверике, напротив сберкассы. Нам всё видно, а нас, за кустами, -- фиг. Для комфорта скамейку подтащили. Планчик наточкован на том, чтобы фрайера в трамвае обжать. Чтобы не потянуть от хрена уши, надо в сберкассе сазанчика пухленького накнокать и дать маяк. Суфлёром в сберкассу Голубь внедряет Шмуку: он и помладше, и уши у него надраены до блеска! Ждём, ждём, а Шмуки нет. Голубь, не спуская глаз со сберкассы, мурлыкает:

А кнокарь кнокал, кнокал,
А скокарь скокал, скокал…

Штык, Кашчей и Мыло, пристроившись на другой скамейке, азартно играют коробком из-под спичек в спортивную игру: «козлика». Гроней нет и играют на меченные листиком лопуха спички с условием, что каждая зелёная запалка означает полвшивика из будущего навара. Чтобы коробок прыгнул «козликом», его кладут на край скамейки и подбрасывают щелчком. Если коробок падает вниз этикеткой – проиграл ставку, вверх этикеткой – сохранил ставку, на ребро встанет – столько своих ставок берёшь, сколько игроков играет, а уж на торецвстанет – «козликом» -- весь банк твой!Увлечённые игрой, пацаны обмениваются фразочками, которые, вместо смысла, обрели эмоциональноесодержание:

-- Не шветит, не литщит – штавлю ишщо тщетыре жапалки! Дзе наша не пропадаша!

-- Денга есть – в Казань гуляешь, денга нет – в Канаш канаешь… а нам, татарам, -- всё равно!

-- Блиндер буду – пироги-и… как штык, четыре запалки!!

Азартно идёт игра, по крупному. Я с завистью поглядываю на банк, где уже более двух десятков спичек. Но к играющим не примыкаю: что, Голубю, -- одному цинковать?

-- Рыжий, давай в слова играть! – неожиданно предлагает Голубь.

-- Как – в слова?

-- В названия слов… вернее – понятий. Называешь по феньке слова одного понятия, например – деньги. Только без названий монет и купюр, чтобы проще…

-- Замётано! – соглашаюсь я. -- Мой ход: грони!

-- Гроши!- Филы! - Форсы! - Сара! - Сарга!- Саранча! - Мойло! - Тугрики! - Семечки! - Финаги! - Овёс! - Сорянка! - Насыпуха! - Цуца! - Дрожжи! - Тити-мити! - Сармак! - Гальё! - Цифры! - Знаки! - Голяки! - Листья!- Локша!- Ремарки!- Котлетка!

--Стоп! --останавливает меня Голубь, -- сквозняки пускаем! Котлетка – сойдёт – пачка денег. А ремарки и локша – фуфло. Это же лажовые грони!

-- Тогда и листья – не деньги, а крупные купюры. – Говорю я.

-- Листья -- деньги, знаки – тоже. И голяки –деньги, кучей, без упаковки! Вот, заметь, Рыжий, по фене нет ни одного слова «деньги» в абстракции! Есть названия денег уважительные, презрительные, сердитые,весёлые…

-- Воробушки! – вспоминаю я.

-- Звонко трёкнул! Воробушки… Это лёгкие деньги, о которых приятно вспомнить. Быстро прилетают и весело улетают: фр-р-р!! – и вся любовь! Остаётся хорошее настроение! За воробушки не вкалывают, не мантулят, не клячат, рогом не упираются. Воробушки не хрустят хрустами, не торчат колами, не ломятся ломтями, не кусаются кусками! Чирикнут чириками и… фьюить! – нет их! Но не только воробушки, а и любое слово, любое! – по фене понятие сложное. Ну, например, «гальё». Это деньги не малые, не большие, а обидные. Вот, при дербанке навара кодла обделяет тебя, и любой хабар становится гальём!

Слушая Голубя, я зыркаю на его нагрудный карман, где спрятана паркеровская ручка с золотым пером – фетиш преуспевающих литераторов. Этой ручкой Голубь записывает в толстенький блокнот разные слова: из феньки и диалектов. Ну и что? Это я скучно живу – без бзика!…а у других – всяких прибабахов навалом. Вон, Кашчей таскает в карманах коллекцию этикеток от спичечных коробков и все спичечные фабрики знает! А Голубь по знаню фени – академик! И нас, партачей, всю дорогу правит, чтобы не заправляли от фонаря, как фрайера захарчёванные…

-- Секи, Рыжий, -- продолжает Голубь, -- дешевый фрайер феньку презирает, потому что её не знает. Чтобы презирать ума не надо. Проще, чем знать. Старая дева презирает незаконного ребёнка и мать-одиночку, а сама не рожает! Осуждать и презирать легче, чем рожать!... А фенька – это русская речь ещё не созревшая, пока она не облитературились. С точки зрения непорочно-литературных старых дев, слова из фени «дурно пахнут!». Но и младенцы не жасмином благоухают. Зачем их за детский запах – сразу под нож!? Вот подрастут и позырим, у кого с запашком западло: у парализованной старой девы или юной медсестрички, которая за старой девой ухаживает, потому что старая дева своих детей не родила, посчитав, что это безнравственно!! А медсестричка-то незаконнорожденная!

Через сто лет многие слова, из ныне презираемой феньки, станут самые нужные! Язык рождается не в кабинетах дармоедов -- академиков словесности. Новыми, свежими словами говорят бродяги, воры, крестьяне, матросы… язык не спускают с академических высот, он растёт под ногами, из чернозема диалектов и жаргонов! Каждое слово обкатывается миллионами людей из народа, каккамень в реке, среди других слов, уже обкатанных! Тут ого-го! – какая конкуренция! По фенюшке ботали казаки Ермака и Разина. И твои предки, Рыжий, из разбойничьих ватаг, тоже куликали по свойски, а не выкамуривались тяжелым и неуклюжим, как старинный комод, дубовым языком Ломоносова, -- отца русского языка. Каждое новое слово позапрошлые академики взашей из русского языка гнали: геть, фенька непотребная!! А фенька не гордая, -- она и с чёрного хода прошмыгнёт, с коробейником, мастеровым. И в присказке забавной, в частушке озорной… А такой гений, как Пушкин, плевал на косые взгляды непорочно литературных старых дев, -- брал бережно фенькино незаконнорожденное слово и ставил его в строку поэмы или романа. И оно у него там так красиво стояло, что общество сразу понимало: вот, его языку и не хватало!

-- Ну, ты даёшь, Голубь! И откуда ты это знаешь?

-- В литкружок ходил. Журналистом хотел стать… как мой папка. А кружок вёл Дмитрий Ефимович – учитель словесности из Санкт-Петербургской гимназии… Нет теперь таких учителей. И русский язык России не нужен. Для «партийной литературы» есть «партийный язык»! – «канцелярит». А Дмитрий Ефимович русский язык не просто знал, а его любил и частенько говорил: язык – не мёртвое изделие, как горшок, аживая и меняющаяся духовная часть народа! Жив народ, пока живёт его язык! Живёт ВНУТРИ народа, а не сбоку – в пыльных бумагах научной конторы!

Нельзя росту языка мешать, как нельзя мешать росту сердца, печени… иначе аукнется это на развитии всего народа! А русскому языку казнь китайскую устроили: заживо в колодку тесную зажали, чтобы не менялся он, не рос! Дескать, и так – «великий и могучий»… Угораздило же Тургенева, с будуна, что ли, ляпнуть про язык, как про женилку! Ведь, умница Тургенев: художник, пророк, психолог тонкий… но как не почувствовал он, что трудно писать по русски, если слова языка не живые… не хватают они за душу, как музыка! Вот и сглазил. А теперь-то «великий и могучий» на полшестого поглядывает: прищемили его так, что не вздохнуть, ни охнуть! И как ему, болезному, в такой скукоженной позе «оплодотворять литературу»?! А она баба темпераментная – ей страсть подавай, как зверю! Иначе, как говорит Станиславский: «хрен тебе поверю»!!

А из-под деревянной колодки новые побеги из страдальца выдавливаются и соки коренного языка уносят. Распускаются побеги маленьких примитивных язычат: язык для собраний и заседаний, язык для официозных посланий, язык для шухерных компаний, язык школьников, студентов, матросов, солдат… Единый язык распался на примитивные язычата, как у первобытных людей, которые в одном племени говорили на разных языках: для вождя и воинов – один, для женщин и детей – другой, а уж у шамана, само собой, -- язык для духов свой! И все язычата – убогие…

Распадается русский язык, по милости академиков, на десятки язычат, а «великий и могучий», запрессованный в словари, дряхлеет и только бездарные журналисты и графоманы пользуются конторским эрзацем, который называют -- «русский литературный». А у каждого «писателя от Бога» есть свой язык. Потому как невозможно писать канцеляритом --гибок он, как радикулитчик: как в предложении его загнёшь, так хрен потом разогнёшь! Слова канцелярита обростают приставками и суффиксами, как замшелые пни опятами и уже не каждый русский такое слово выговорит. Даже ходовое слово, «здравствуйте», дрыснёй попахивает: «драсьте!».

Молчит Голубь. Шевелит мозговыми извилинами. А я терпеливо жду продолжения. Наконец, заговорил он:

-- Как-то Дмитрий Ефимович занятие провёл по феньке. Прочитал нам стихи и рассказ Гумилёва, написанные феней, чтобы проиллюстрировать её лихие возможности. А на следующий день Дмитрия Ефимовича забрали. Папа мне объяснил, какую пенку дал Дмитрий Ефимович: Гумилёва уже чпокнула советская власть, а Дмитрий Ефимович про него – на кружке… это же – пропаганда идей врага народа! Стучала какая-то падла среди нас…

Вздохнул Голубь.

-- А что за память была у Дмитрия Ефимовича!! Про каждое слово с ходу рассказ выдавал: откуда слово, что значило раньше, как менялось. Иногда так рассказывал, что животы болели от хохота! Особенно, когда читал бездарных совпоэтов.

Все русские слова раньше другие значения имели. Современный язык для позапрошлых столетий – та же фенька! А прикалывая на сегодняшней фене, ты ботаешь на завтрашнем языке, – языке будущего! Не будь феньки, -- мы до сих пор мычали и квакали, вроде: «Не лепо ли ны-ы бя-я-яшеть…» Мас-ква! – ква-ква!! Чо ржешь?! Это – слова, которыми блеяли и квакали русичи, пока не постигли татарский. Сегодня бойкие татарские слова – украшение русского языка!

А про древне русский язык говорят: «мёртвый», -- от него ни слова не осталось! -- как не осталось никого из дружины князя Игоря. Люди умирают, а народ остаётся, хотя и состоит из других людей. Умирают слова, а остаётся язык, хотя все слова в нём тоже другие. Но умерших людей хоронят, а мёртвые слова литературные труполюбы мумифицируют в словарях! Основа русского языка – грамматика. Она запутана так, что не каждый русский её осилил! А сам язык переполнен мёртвыми словами, о которых написал Гумилёв: «Дурно пахнут слова мертвечиной!» Общаться на мёртвом языке, что сожительствовать с покойницей!

Дмитрий Ефимович называл «покойницами» слова, которые потеряли жизнь, душу, только суть засушенная осталась – вроде сухофруктов, потерявших запах, сочность, вкус! Дмитрий Ефимович рассказывал о безвременно погибших, забытых словах. А когда строил из них предложения, то мы удивлялись: какие это были замечательные слова! Звучные, ёмкие! Насколько был бы красивее и образнее наш язык с ними! Спасибо Пушкину – подчистил он русский язык, заменив державинский словарь фенькой своего времени! Но кри-ику… крику было от этого – очень! И написал Пушкин про русскую академию словесности с большим пониманием:

В академии наук заседает князь Дундук.
Говорят, не подобает Дундуку такая честь.
Почему ж он заседает?
Потому что -- жопа есть!

Слово «дундук» стало нарицательным, а все дундуки из словесной академии на Пушкина вызверились: дескать, в его творчестве – разбойничьий жаргон! И! Литературная пугачёвщина!! И!! Вульгарные, неприличные слова!!! И!!!!... Вобщем, -- мрак и жуть. Победило мнение академиков и авторитетных критиков-дундуков, вроде дубаря Белинского, -- которые сами и строчки художественной не написали, зато много напакостили творцам новаторам, таким, как Гоголь и Пушкин!

Представляешь, сам платил Пушкин издателям, чтобы печататься! А после – платил ещё авансы книготорговцам, которые жаловались, что только место в магазине занимают книги Пушкина. Их не покупали из-за вульгарности пушкинского языка! И Пушкин, помещик и трудяга, из долгов не вылезал! Дорого ему обходилось занятие литературой…

Мало кто знает, что огромные долги книгоиздателям царь уплатил после смерти поэта, чтобы спасти от скандала старинное дворянское имя Пушкиных! А не потому, что царь любил стихи Пушкина, полные вольнодумства и прозу его, подстрекающую к бунту, как «Дубровский» и «Пугачёв». Книги Пушкина не читали, журнал его считался неприличным… ведь, писал Пушкин не языком Державина, а фенькой!

Один смелый поэт после смерти Пушкина написал гневные строчки о Пушкине и вкусах читателей: «Восстал он против мнений света!...», «Не вы ль всегда так злобно гнали его свободный смелый дар…»! И стал тоже писать народным русским языком, ещё современнее Пушкина! Не хухры-мухры обогащать литературу новыми словами! Не каждый такое может. Надо уметь хорошо писать, чтобы наплевать на стандарт и на критиков…

-- Голубь, откуда название феньки -- «блатная»?

-- От дураков. Это слово для фрайеров дешевых. Вор так не скажет. Можно говорить: «блатной язык» или «блатная компашка», потому что компаний и языков много. А феня – одна! Не блатная она, а русская! Я расскажу про каждое из этих слов, а ты вклюай соображалку: зачем ставить их рядом? Так вот… На Руси торговали разносчики – офени или фени. Парни бойкие, общительные, на язык острые. Говорили на жаргоне из ядрёных словечек. И появилось выражение: «по фене ботать» -- говорить, как они. Бойкий язык, подхватили разбойники. Нет офеней, но жива феня! Берегут её не учёные языковеды, хотя этим бездельникам за что-то деньги платят, а воры, которые передают её через поколения, как почётную эстафету.

А слово «блатной» -- от Петра. Был список у него, по голландски «блат». Писали туда имена купцов с привилегиями. «Блатной» – значит, под чьим-то покровительством. И вор в законе в морду даст, если назовут его не цветным, а блатным, как шестёрку. А теперь секи сочетание: «блатная феня»… ну, как? Фуфло? А феня – язык серьёзный. Отсеять шелуху – это лучшая часть русского языка! Состоит она из ярких, а, главное, из молодых, не затёртых слов! Читал я в газете выступление доярки: «Я книгу НЕЧИТАЛА, но с Партией согласна – плохая книга!» С феней – тоже: фрайера дешевые, по скудоумию не отличая феню от матерщины, как попки, повторяют за дундуками из Академии: «феня похабна!» А откуда они знают это, если по фене не ботают!? Давай сыграем в пикантное слово: «женщина». Только без профессиональных словечек.

-- Замётано. Шмара!

-Маруха!- Фифа!- Скважина! - Скрипушка!- Тётка!- Шкирла!- Оторва!- Очаровашка! - Хабалка!- Матрёха!- Алюра!- Шалава!- Шилохвостка!- Цаца!- Губася!- Жиронда!- Свистулька!- Заноза!- Зажигалка!- Дама!-Бабочка!- Цыпа!- Горлянка!...

-- Стоп! – останавливает игру Голубь. – Хватит! Секи, Рыжий, можно сказать ещё сотню слов, но среди них не будет ни одного такого похабного, как то, которое скрипит и скрежещет по всей русской литературе: «ж-ж-женщ-щ-щина»! По звучанию – бормашиной, да по всем зубам! Интеллигенты про баб в нос гундели: «ля фа-ам», либо трёкали по народному, то есть, по феньке: баба, старуха, девка, молодуха! Да и поныне сороколетних бабцов окликают: «де-евушка» -- настолько обрыдло всем поганое слово «женщина», которое по смыслу означает пол. А уж по звучанию – похоже на даму не больше, чем значёк на двери сортира на Венеру Милосскую! Никакого мужика не заводят звуки: «жженщщщина», похожие на шипение змеи. Шипящие звуки не сексуальны! Эротика в звуках: гюрза-а, э-эфа… они женственны!! А, ведь, сгал? -- у любой гадюки имя эротичнее, чем эта похабель: жженщщщина! Во, слова какие: секс… эротика! – мотай на ус, Рыжий, пока я жив! В мумифицированном русском языке нет таких слов! Зачем мумии секс и эротика? Это ли не пример того, как засушен русский язык!? Удивляются иностранцы: «до чего у русских язык убогий: даже слова «секс» в их языке нет!! И как мужики в России с бабами общаются? Жестами и наощупь…»

Типун на такой язык… «великий и могучий»! Ну, Тургенев – тоже мне – классик! Конечно, с каждым такое может приключиться: ну, сморозил человек глупость, -- с кем не бывает! -- но миллионы филологических идиотов эту похабель сто лет повторяют! А где он -- русский язык за пределами канцелярий?! Нет его ни в школе, ни на улице! «Улица корчится безъязыкая!»!! С таким языком, как литературный русский, если бы не заросли капусты, то где русским жженнщщинам детей искать?! Одно дело позаимствовать за бугром словечки, вроде, «трансцедентальный экзистенциализм», чтобы за умного сойти, а другое дело – секс! Обрезали академические маразматики «великий и могучий»… по самое не балуй!

Представь, как раздражала женолюба Пушкина эта кастрированность, если про интим -- ни слова в литературном языке! А писать стихи народным языком хлопотно: жандармы и церковь -- одна сволочь, -- сразу поэта за шкирку и в суд, или к царю на взбучку! И, всё-таки, стихи талантливые и очень русские в рукописных списках по рукам ходили без имени автора, но всем известно и тогда и сейчас, что это стихи Пушкина! Слезятся умильно академики на пушкинскую Татьяну, а от остального творчества Пушкина шарахаются: «фенька с ненормативной лексикой!» Хорошо написал кто-то из имажинистов: «Поэзия – езда по круче! А Пушкин мог ещё покруче!!». Жаль, нет народных стихов Пушкина в России – прячут его академики от русского народа!

Пока Голубь рассказывает о нелегальном творчестве Пушкина, вспоминаю я сладкое волнение при созерцании кустодиевской «Красавицы». Как хотелось погладить рукой тёплые, полные, мягкие бёдра... нежной горлянки, пухленькой жиронды, горячей губаси… Как много слов в фене для выражения эротических грёз о… о тех, кого русская литпохабщина называет жженнщщиннами!! И как бабочки очаровашечки терпят шипение этого гадючьего слова из полудохлого русского языка?

-- Усёк, Рыжий, что «великому и могучему» -- кранты! Пора ему на почётное хранение в саркофаг словаря древних слов! Это не разговорный язык, а исторический, -- засох он, потеряв живость, музыкальность, а главное, -- образность! Живёт он в народе благодаря удивительной грамматике, при которой даже любой матюг, изящный, как булыжник, запрост может стать существительным, глаголом, прилагательным… Потому что при гибкой, хотя и сложной, грамматике, вместо слов осталась шелуха из российских канцелярий! А по фене, что ни слово – яркий портрет! Музыка!! Как метки и образны слова о женщинах! Например, «хабалка» -- сколько слов надо затратить, пока объяснишь, что это бойкий, практично расчетливый бабец?! Или – «фифочка» -- противоположность деловой хабалке! И какой фифочке не лестно услышать, что нежна она, как «цыпа», что она – «заноза», застрявшая в сердце мужчины, а в весёлой компании она «зажигалка»! Не язык – комплимент!

Чувствовал Маяковский недостаток живых слов в языке и стенал: «бедна у мира слова мастерская...», или «Улица корчится безъязыкая…»Не улица, а русский язык корчится безъязыкий, после академической кастрации, теряя последние слова, необходимые для плодоносности! А улица жаргонами шпарит, она по феньке ботает! И, разлученный с родным дитём, шухерной русской фенькой, засыхает русский язык, старится с безобрАзно безОбразными словами, которые силком навязывают людям академические импотенты!

Как написать о чём-то красивом на таком языке, в котором ни одно существительное, не подпёртое прилагательным, в строке не стоит!? Нет в русском языке слов существительных, -- хотя они и существуют! Без прилагательного русские существительные бестелесны, как привидения! Любое хорошее существительное запросто можно испохабить плохим прилагательным! Не язык, а игра «конструктор»: как хочешь, так и свинчивай. А в фене это трудно. Не может быть робкой оторвы, тощей жиронды, холодной зажигалки, застенчивой хабалки! Понимал Гумилёв трагедию русского языка, пытался феней возродить его яркость, сочность, плодоносность. Жаль, -- ботал он по фене, как иностранец по самоучителю.

Помолчал Голубь. Улыбнулся смущённо:

-- Я книгу мечтаю написать… когда-нибудь… про чесов. И – фенькой! Чтобы те, кто ещё чувствует музыку русского языка, поняли: как красив он, если шухерную русскую феньку не держать за Золушку, от общения с которой можно замараться! Фенька -- язык будущего, где образы не только в сочетаниях слов, а в каждом слове! Главное, чтобы каждый человек, если речь его ещё не лишилась родных корней, заговорил по-своему. Вот, Гоголь, Шолохов и Шалом Алейхем… Ша! Кнацай!! – восклицает Голубь…

На пороге сберкассы, вслед за полноватым, средних лет фрайером, появляется… Шмука! – ну, наконец-то!! Зайдя в теньдерева, фрайер достаёт платок, протирает лысину, празднично засиявшую от такого внимания к ней. Говорят, лысина – это просто широкий пробор: у каждого есть, но не у всех видно… А Шмука за спиной фрайера маячит «по рыбе»: левой ладоньюпроводит по левой щеке и чиркает двумя пальцами по левой ладони. А мы секём: у фрайера пухленький лопатник в левой скуле (левом внутреннем кармане) -- надо писать левую пеху. Да и то, болтун Шмука намаякал больше, чем надо. Хватило бы приложить ладонь к левой щеке: «скула» и порядок.

* * *

Мария Дмитриевна! Если вас интересует тема русской фени, вы можете почитать об этом и в предисловии к этому же роману. С уважением.

Войлошников Александр.