Роман в репортажах "Пятая печать".
Репортаж N9. Союз рыжих.
Прошла ночь.
Время – сентябрь 1938г.
Возраст – 11 лет.
Место – г.Красноярск.
Как без труда и хитрости
Карманы ближнему вытрясти.
(В. Маяковский)
В щелку, между шторами, солнечный лучик настырно прорывается и в лицо упирается. Слезящийся правый глаз, разбуженный лучиком, приоткрывается. После его протирания от слез, вижу комнату, заполненную теплым, радостным светом от розовых штор. Ещё несколько озорных солнечных зайчиков нетерпеливо подрагивают на стене от желания спрыгнуть оттуда и разбудить разоспавшихся жильцов гостиничного номера. А левому глазу, совсем заплывшему, всё представляется плавающим в розовом тумане и таким расплывчатым, будто бы этот глаз глядит на мир из клюквенного киселя. Если же посмотреть на мир сразу обоими глазами – всё раздваивается, а голова от этого кружится. Поэтому, сидя на кровати, я щурю левый глаз, будто целящийся снайпер, а правым разглядываю спящего Николая.
Оказывается, он молодой – лет двадцати! Красивый, хотя рыжий. А вчера он мне, сослепу, очень солидным показался. Потому, что говорил авторитетно, с апломбом, будто бы он при важной должности. А какая у него должность? Агент НКВД? Глупее и со страху не придумаешь!… Виделя сексотов. Да и нужно ли НКВД сявку беспризорную из магазина одевать, из ресторана кормить, в гостиничномномере нежить!? Это мог сделать только великодушный Граф Монте-Кристо! Стоп, фантазия! Разогналась! Трави назад по малу! Какие грАфы могут быть в Сесесерии, где не только графов, а и порядочных людей под корень извели?!
После придирчивой оценки рыжеватости густой шевелюры Николая, прихожу к выводу: а я рыжее… Его одежда, висит на стуле: темно-серая курточка супермодного фасона «бобочка» и современно широкие синие брюки из умопомрачительно дефицитной ткани «метро». А на курточке – значки: скромный, но авторитетный «КИМ», рядом – супершик: на блестящей цепочке – ГТО!! И тут я замечаю, что из кармана брюк выпала нарукавная повязка ОСОДМИЛ! Но не на завязках, а на резинках, чтобы вмиг надеть и снять. Вот, где секрет…
Николай открывает глаза, подмигивает. Значит, я его рассматриваю, а он меня? Хи-итрый… Растерявшись, я тоже подмигиваю единственным пригодным для этого глазом и пытаюсь улыбнуться распухшим лицом. Вероятно, это получается забавно и Николай комментирует:
-- Внимание! Сегодня, в девять часов утра, в Красноярске состоялось открытие века! Пока правого века! Открытие левого века откладывается по техническим причинам!
Я смеюсь, хотя это больно. Пока умываемся, из ресторана приносят завтрак, заказанный по телефону. Кроме фруктовой воды, Николай заказал бутылку вина.
-- Шща! За Союз Рыжих! – поднимает тост Николай. Помня наставления мамы о вреде алкоголя, я наполняю свой бокал фруктовым напитком. Николай смотрит на это одобрительно.
-- Шщюрик, а как ты относишься к Союзу… Рыжих?
Так как меня и моего школьного друга Витьку, прозвали «Союзом Рыжих», то я, конечно, помню этот рассказ Конан Дойля и отвечаю, не задумываясь, цитатой:
-- «Каждый рыжий, находящийся в здравом уме и трезвой памяти, может оказаться пригодным для нашей работы. Обращаться по понедельникам в контору Союза…»
-- Ну, ты даешь!... – восхищается Николай моей памятью. – Только не каждый рыжий, в здравом уме и трезвой памяти может быть пригодным для НАШЕЙ работы»… Тут требуются интеллигентные рыжие! Нам не Британскую энциклопедию переписывать, у нас работа творческая!
Я молча пытаюсь понять: что это за творческий Союз, где нужны интеллигентные рыжие? То, что рыжий я – это без понта, но достаточно ли я интеллигентен для такого взыскательного Союза? Но вопросы задавать стесняюсь. Пусть Николай сам скажет. Делаю вид, что увлечен процессом поглощения манной каши, приготовленной в ресторане по спецзаказу для рыжего интеллигента недобитого.
После завтрака Николай выключает репродуктор, восторженно вещающий про бурный расцвет советской культуры в связи со стахановским движением актеров и соцсоревнованием между музыкантами и писателями. Усадив меня на стул, Николай погружается в мягкое кресло напротив и, вытянув длинные ноги, скептически меня разглядывает.
-- Давай знакомиться, – предлагает Николай. – Откуда ты, прелестное дитя?
Я понимаю, что базлы о больной бабушке не уместны: фискальные органы Николаю без интереса, скорее, наоборот, -- он интересен для них. Поэтому, без подробностей, выкладываю все, как есть. Но не говорю о мореманах из Такелажки. Николай замечает этот пробел.
-- А кто в дорогу собрал? Деньги, одежду…
-- Люди незнакомые. Не знаю их…
-- Молчишь, как Кибальчиш – не хочешь подставить… -- улыбается Николай. И больше про то не спрашивает. Но когда в печальном повествовании добираюсь я до Красноярска, Николай дотошно распрашивает о Косом.
-- Шща! Косой, закосив пятерку, сказал, что это – абиссинский налог? Значит, в общаке кодлы была и твоя доля? Когда Серый дверь захлопнул? До того, как тебя стопорнули? А зачем ты дурку пасовал? Где была стрелка – место встречи? Тебе, таки, не сказали?! Значит, Косой загодя смаклевал, что ты залетишь??
Отвечая на вопросы Валета, я понимаю: Косой и кодла подставили меня, чтобы и избежать преследования, а, заодно, от меня избавиться. Николай хмурится. Заканчиваю я свою печальную историю словами:
-- А потом меня стали бить…
Мы сидим молча. Большая осенняя муха настойчиво жужжит на окне, переходя из одной тональности в другую, жужжит усердно, но фальшиво, как старательная ученица, разучивающая гамму на виолончели. Посмотрев намуху, упёртую в стекло, Николай говорит:
-- Знаю я Косого и его шоблу. Ушлые сучата. Но для красивой работы, – интеллекта нет. Шпана! Им бы дурки вертеть… Но не думал я, что они такую подляну замастырят! Ишь, поделили: фарт – им, а тебе – западло! Ладушки… не светит – не личит. Запомни воровскую триаду: «Не верь, не бойся, не проси!» Считаем, -- первую треть ты усвоил. Ништяк! Выучишь и две остальные. А забудешь – жизнь напомнит. А Косому предстоит усвоить актуальный урок: «Что такое Закон и с чем его едят?» Будет ему, таки, подарочек судьбы, когда он меня встретит! Чтобы Закон уважал, а не клал на него с прибором! Какой Закон? Воровской! В СССР трамвай обходят спереди, автобус – сзади, а законы – со всех сторон. Но! Не воровской! Подставить кореша, члена кодлы… вору сдать вора! –это, таки, не мохначе, чем в лягавку его привести и грамотку требовать! Трали-вали – туши свет, двое сбоку -- ваших нет! Я вор в Законе и за такую подляну Косого должен мочить. Но у меня с Законом отношения сложные, потому что челюскинец я… и один на льдине.
Вероятно, мой, единственно открытый глаз, открывается так широко от удивления, что Николай поясняет:
-- Привыкай, Рыжик! Это не пионерская считалка: «шухер, васер, зекс, облава…». Это серьезный профессиональный язык – феня. Хотя феня язык древний, но он растёт, принимая новые слова. «Челюскинец» -- это вор в неформальной завязке: не ссучился, но и в общак не кладёт. «Пляшут метели в полярных просторах», а « я один на льдине» -- потому как с корешами расплевался… Не в Законе я и не сбоку. А болтаться в такой проруби – рискованнее, чем на льдине в Ледовитом океане!.. Того и гляди, заявится Водопьянов… со льдины снимать! -- Николай заговорщически подмигивает мне и улыбается. -- Я – честный вор. В авторитете, хотя кликуха, таки, не авторитетная – Валет. Но она не от пахана, а от Факира. С детства работал у него в пристяжи, а он для меня больше, чем родной папочка. В память о нем храню кликуху. Царство небесное Факиру… вору от Бога и волшебнику. Самый умный еврей в Одессе -- Мойша Глейзер, как увидел Яшу Факира, сразу сказал:
-- Шща господа… с такой интеллигентностью, как у Яши, и его благогъодными манегъами человек, таки, может быть только вогъом!
А за авторитет Мойши Глейзера я имею сказать именно так, потому как за тот факт, что Мойша Глейзер одесский еврей -- ни у кого в Одессе и в её окрестностях, даже таких удалённых, как Москва, сомнений не возникало. А за то, что он, таки, самый умный, -- тем более! Хотя бы потому, что каждый умный не бывает без странностей, а Мойша имел прибабахи сразу всех великих личностей! Но за тот интересный медицинский случай, за который вся Одесса имеет значительное удивление, я расскажу чуток попозже.
Валет достает из карманчика в брюках старинные золотые часы, нажимает кнопочку. Крышка часов открывается – часы мелодично играют сложную и грустную музыкальную фразочку. Как будто бы нежно зазвучали дивные хрусталики исчезающих мгновений…
-- Я имею час, -- говорит Валет, глядя на циферблат, -- и от этого я расскажу историю грустную, но поучительную.
Хрустальная мелодия обрывается щелчком – Валет закрывает крышку часов, кладёт голову на спинку кресла и рассказывает, пристально глядя в абажур, будто бы общаясь с кумирами детства.
* * *
-- Это было в Одессе ещё до того, когда ты, Санек, озадачил родителей своим желанием показать и себя в этом мире. Уже тогда молодой талантливый вор – Яша Факир, -- «из дальних странствий возвратясь», осчастливил тем случаем Одессу. И щоб я тут же, не сходя с места, провалился, если не Миша Япончик был в то время самым авторитетным уркачем в Одессе! Помню я его и его почтенных родителей. Но, когда в кровь Богом избранного народа, вторгается ген, который вместо «шалом», вопит «банзай!», то свершается чудо! Грозный ген Аматерасу, в крови кроткого Авраама, создал не мудрого Моисея Вольфовича Винницкого, а лихого всероссийского авантюриста Мишку Япончика, друга Махно!
А как уж покорешился неизвестный Одессе ширмач Яша Факир с таким авторитетом, как Миша Япончик, то за тот случай очень, таки, шерудила рогами вся Одесса. Я имею сказать, что воры разных профессий кнацают друг на друга критично. Интеллигентных ширмачей коробит грубый наглёж мокрого гранта, а стопорилы, шерсть дерущие с прихватом, зырят свысока на работу по тихой фене, считая, что работа их и не их -- это две большие разницы. И такая жаль обстоит везде, но! кроме солнечной Одессы, где сам климат обеспечивает взаимное душевное понимание. И що бы с того, таки, ни было, а одесские урки имеют уважение не токо и стоко к профессии, как к мастерству!
Как только заговорил Валет об Одессе, -- сразу прорезаалась причудливая южнороссийская манера построения фраз, игриво расцвеченных прибаутками. Такой разговор слышал я в Такелажке от мореманов из Одесского пароходства, которых судьба забросила в Такелажку Дальторгфлота.
-- А произошло знакомство Яши Факира с Мишей Япончиком, -- продолжает Валет, -- в респектабельном варьете-ресторане Одессы «Монте-Карло», что на Мясоедовской. И было это по инициативе легендарного Миши Япончика. А слышал я про всё про то не от тети Моти, а от самого Яши Факира, который до меня приходится не вроде дяди Володи, а очень любимым папочкой. А потому, никто, таки, не скажет за тот случай более достоверного…
Муха на окне деликатно смолкает. Чтобы не помешать рассказу Валета. И Валет, прикрыв глаза, вспоминает:
-- А какие люди жили в Одессе в то самое одно и то же время! В отдельном кабинете «Монте-Карло» у Миши Япончикапроводили время Шаляпин с Утёсовым и Махно с Котовским! Это жеж две большие разницы: люди из солнечной Одессы и насморочной Москвы! Конечно, и в Москве иногда живут люди, но разве это жизнь, если живут там не так, а наоборот, и даже «Националь» -- пошлый кабак, куда прет шпана, маракуя об дать по морде и побакланить. А встретить культурного человека в Москве тот же шанс, как прикупить короля к семнадцати!
Шща! Будьте уверочки! -- одесская ресторация-варьете «Монте-Карло» на Мясоедовской не западло, как «Националь»! И явление Яши Факира там не остаётся без внимания и понимания. Пристяжь Япончика профессионально кладёт глаз на молодого элегантного брюнета с безукоризненными манерами, потому как похож он и на модного поэта Блока, стихами которого бредила вся Одесса, и на наследника Ротшильда, и на таинственного маркиза из французского романа. О первом сходстве можно подумать, увидев поэтически пылкий взор Факира при пышной его прическе из вьющихся волос. А второе сходство утверждается перстнем с бриллиантом, сияние которого затмевает свет хрустальных люстр в ресторации. А уж третье сходство втекает и вытекает от присутствия при нём такой сексуальной дамы за которую вся Одесса, закатив глаза до самой макушки, говорит, что она, таки, именно та графиня де Монсоро, про которую писал известный Шщурик ДьЮма из ПарижА. А уж он-то – самое доверенное лицо по шашням королевы! И пусть некоторые фрайера, таки, не бывавшие в ПарижЕ, как слепые котята размазывают дерьмо по чистому блюдечку, размовляя за то, шо подывылыс на тую графинюшку, не в ПарижЕ, а на одесской Молдаванке! Но, Боже ж мой, ежели у дамы такой тохес, що Афродита тут же сразу и… то кому какое собачье дело до того, что графиня ботает по французски с прононсом одесского Привоза!? Тем более, самый умный одесский еврей Мойша Глейзер имел сказать за то, «що весь пагъижский пгъононс пгъоисходит, таки, от евгъеев с одесской Молдаванки!»
Как водится в общительной Одессе, Миша Япончик, интересуясь за Яшу Факира и графиню, приглашает их угостить до себя в своём кабинете. И поручает это распорядителю, на которого все думают, что он хозяин ресторации… а в том приглашении пикантный нюанс. Потому, що когда до вас имеет интерес не кто-то, а Миша Япончик, то либо ви имеете от этого знакомства крупный гешефт, либо ваш гешефт поимеют уже без вас. И не смешите ви меня за то, що все знакомства с Мишей Япончиком, таки, хорошо всем заканчивались! Но, как только осторожная, как кошка, графиня излагает за это дело своё «фе», Факир стопорит её красноречие:
-- Шща! Азохн вей, графинюшка! Ежели вам, медам, нужно многое сказать за ту протухшую идею, то купите на Привозе селедку и морочьте ей голову! А ежели ви имеете чуточку подумать за то, що Яша Факир, как какой-то шлимазл, захотит пройти другим разом, то ви думаете за это, прелесть моя, теми очаровательными полушариями, которые в ваших розовых трусиках! Шер ами, графинюшка, отделяйте свои прелести от креслица и, покачивая ими на уровне потери сознательности фрайеров, чапайте, как я не знаю кто, туда, куда приглашают!
Когда прошли они зал, под маслянистыми взглядами лимонщиков и жгуче завистливыми взглядами их дам, Яша берёт свою даму под ручку и шепчет ей в розовое ушко:
-- Шща! Нит гедайге, Сонечка! Бог – не фрайер, только Он и знает, кто и где находит, а кто и как теряет… Ты, мадам де Монсоро и крути, таки, попочкой, слушай ушками, ботай по французски, а секи по рыбе!
За столом в отдельном кабинете Миши Япончика графиня враз настраивает благородное общество на игривый лад. Кокетничая с Яшей и Мишей, графиня щебечет на том франко-одесском языке, который понятен каждому завсегдатаю одесского Привоза. И пока невозмутимый официант принимает заказ, экстравагантная иностранка от избытка эмоций так экспансивно подпрыгивает при избытке экспрессии, нарушая законы не только этикета, но и равновесия, что не раз имеет шанс шмякнуться красивой попочкой на паркет, если бы не Миша… А какая у Миши эрекция! то бишь, миль пардон, -- не эрекция, а реакция. Боже ж мой! Какая реакция у Миши! Впрочем, эрекция у Миши – тоже дай Боже! Вся Одесса, таки, имеет за это значительное удивление! И каждый раз, при оплошности графини, и даже – без, Миша успевает галантно поймать её за красивую попочку. А разве что? И Факир, вроде бы, не торчит неизвестно зачем, как истукан на острове Пасхи, а тоже кидается на помощь опрометчивой графине, но що тому, ежели он завсегда чуток опаздывает? Да ще, по недостаточной уклюжести очень метко попадает в то положение, которое очень смешное: то, заместо графини, ловит большую вазу с цветами, а то, поскользнувшись на паркете, растягивается повдоль кабинета…
-- А-а-ах!! – восклицает графиня де Монсоро на чистейшем французском и, пользуясь каждым таким случаем, благодарно и нежно прижимается к Мише то попочкой, то ещё чем, при значительном неудовольствии Мишиной шмары за каждый такой случай. А уж чем прикоснуться у графини того достаточно. И шмара давно уж конкретно бы запустила коготки в роскошную прическу нахальной графини, но що с того будет, ежели та – иностранка, не разумиющая, одесского этикета? А графиня, с непосредственностью парижанки, лобызает шмару, называя шерамишкой и, мимоходом, оказывает ей любезность, отложив в сторонку её сумочку, стеснявшую мишину даму.
-- Силь ву пле, -- галантно разговаривает Миша тоже по французски, но, делает это с таким усилием, как я не знаю кто, потому как расходует при том половину своего запаса французских слов. А когда официант, получив заказ, исчезает из кабинета, заморская графиня капризно, как иностранка, изнеженная заграницами, говорит:
-- Пардон, дамы и месье, при гарном бомонде и бон-бон кулер локале… -- щелкнув прелестными пальчиками, графиня чуть задумывается, переводя в уме с французского на одесский и, таки, успешно справившись со сложным переводом, шпарит уже натуральным одесским разговором:
-- Таки да, но не смешите ви меня за то, що тутошний сервис швыдче парижского!
-- Ай, бросьте этих глупостев, графиня! – протестует Факир. -- Я имею интерес закоцать время, шоб убедить вас за то, що и в Одессе сервис – скорее да, чем нет!
И Факир достает из своего, -- заметь: из своего! – ширмана шикарные рыжие бока с прицепом – золотые часы на цепочке, – нажимает на кнопочку – играет музыка в часах и крышка открывается. Факир не спеша кнацает на время и кладет бока на стол, между графиней и Мишей. А у Миши эрекция… а быть может -- реакция? – да все это у него как должно быть в Одессе! – а потому он не вздрагивает, не шарит растерянно по своим ширманам, изображая дешевого фрайера, а ведет себя очень наоборот: сидит и спокойно наблюдает на секундную стрелку. И не держите меня за того лоха, который думает, що Миша не узнаёт свои любимые рыжие бока! А разве – что? И слегка удивлённый Факир говорит деликатно:
-- Шща, Миша. Я дико извиняюсь но, во избежание, я хочу сообщить, що ваш знаменитый в Одессе шпалер -- не в вашем правом ширмане, а в кисе вашей очаровательной дамы, а мой, как водится, на месте…
И тут Япончик на серьёзе сечёт зехер Факира и свой курьёз в положении фрайера. И начинает хохотать именно так, как это делают в солнечной Одессе, где имеют крупное понимание насчёт того, что смех – дело серьезное. Закончив хохот, Миша имеет сказать:
-- И кто скажет за то удивление, которое будет иметь Одесса, узнав, що Япончика фрайернули в собственной ресторации!?
-- Я имею сказать, Миша, що тот, кто скажет за то публично, будет сделать это только раз в жизни… -- деликатно предполагает Яша.
-- Я говорю это за то, Яша, що от этого очень уважаю ваше мастерство. Щоб я так жил! Э-э-э… бросьте Яша этих глупостев! Тут одно другое не касается… Да Боже ж мой! Я вас говорю, Яша: не огорчайте мне настроение! Кладите бока себе, носите их при себе и будьте всем нам здоровы! Миль пардон…
И Миша посылает своих громил за гравером. Не успевает Яша приколоть наборчик свежих анекдотов, как рынды Япончика бережно несут в большом чемодане инструмент гравера, а вслед за чемоданом состоится внос тела самого гравера в теплом халате и холодном поту, при полном шоке и одной туфле на левой ноге, потому что туфля с правой ноги у гравера во рту для сбережения тишины в ночной Одессе. Распорядитель ресторации открывает для гравера свободный кабинет поработать, валерьянку укрепить тело и марочный коньяк для души. А Миша дает граверу заказ и сразу расчёт. И когда гравер ощущает толщину расчёта, то перестаёт нервно вздрагивать, а золотые швейцарские часы ручной работы фирмы «Павел Бурэ» украшаются этой надписью...
Валет протягивает мне золотые часы. Я беру их благоговейно в ладони обеих рук, любуюсь красивым узором на крышках, нажимаю кнопку – массивная золотая крышка открывается. Замирая от восторга, вновь я слышу нежный перезвон хрусталиков исчезающих мгновений и читаю на внутренней крышке:
Шща!
И пусть
уходит время.
А мастера в Одессе
о с т а ю т с я !
Я.Ф.от
М.Я.
* * *
-- Шща… -- вздыхает Валет. -- Это, Санек, не весь рассказ, а его преамбула, чтобы мораль не проглотнуть всухую. Слышал я эту историю от третьих лиц. Не потому, что Факир был чрезмерно горд, а потому, что занимательных историй, было в жизни его навалом. Но меня, как начинающего ширмача, интересовали детали этого случая. За мой наивный вопрос Факир сперва очень даже смеялся, а потом сказал, что Япончика щипал не он, а его «мышь» -- «французская графиня»! А он делал отвод. А отвод в нашем деле – важнее чистой работы щипанцами! Усек, Санек? Это -- моральрассказа о Факире…
На днях покажу тебе психологический этюд с отводом. Сам увидишь, как волынить, как вертеть, как фрайера в стойло ставить, как звонком щипанцы тушануть и что такое – отвертка… Есть такой вид фокусов, который называется прес-ти-ди-жи-тация. Это фокусы без аппаратуры – на ловкость рук. А приемчики престидижитаторов – как у ширмачей: отвод, тушовка, ширма, замазка. Только, у фокусников работа проще: зритель кнацает издалека и с одной стороны, а риска ноль. Всем приемам престидижитации меня Факир обучал, считая, что они -- гимнастика для пальцев. Факир вырос в цирке, в собственных номерах работал. И не смешите ви меня за то, шо манеры английского лорда благородней, чем у Факира!
Говорят, такие манеры были, таки, у Мойши Глейзера в дни его молодости, когда был он завзятым англоманом, и посещал аристократические приемы, не дожидаясь туда приглашения. По английски он знал только: «бонжур» и «ауфидерзейн», а потому молчал, зато молчал он, таки, без акцента! А главное – умел уходить по англицки – не прощаясь… но! -- прихватив на память о благородном собрании какой-нибудь пустячёк, вроде бимбочки с бриллиантом.«Да, были люди в наше время…» А ныне урки – кто?! Бакланы!… Шпана пролетарская… Утратили современные урки традиции воровской культуры и хорошие манеры, которые присущи порядочному вору. Пролетарский вор держит вилку в левой руке потому, что в правой у него шницель!
Я засмеялся. А Валет, не улыбнувшись, продолжал:
-- Шща, Бог – не фрайер, Он все видит! Хорошие манеры – таки да, но кто это ценит?? Не из-за них расплевался я с московской ельней и сел на льдину. А насчёт завязать – причина появилась позже… Ну, вот, главное за тебя и за меня мы знаем. Ты кое-что не договариваешь -- это понятно. Я – не лягавый, напролом в душу не лезу. Все что надо, я усек: воровать ты не умеешь, понтовать – тоже. И это – хорошо. А то, что ты, таки, ещё и помалкивать можешь – это замечательно!
Интеллект в тебе за версту чувствуется, а техника – дело наживное. Факир говаривал: «Красота от родителя, знание от учителя, а интеллигентность от Бога!» Мне с родителями не удалось познакомиться. Сгинули они в огненной купели гражданской войны. И когда меня, четырёхлетнего, во вшах и лишаях, подыхающего от голода, Факир из мусорного ящика выудил, то почему-топоинтересовался:
-- Ишь, опеночек рыжий, ты что -- еврей?
-- Ага, еврей… но ещё немножко! -- ответил я осторожно, потому что не знал: а что такое -- «еврей»? Зато уже имел горький опыт выживания среди обитателей чердаков и подвалов – людей не самых добродетельных нравов. А потому усёк, что опрометчивые признания опасны. Мой дипломатичный ответ Факиру понравился:
-- Ценю скромность! Марш за мной!...
Отмыл, откормил, подлечил. Ксиву выправил Факир, что он мой папочка. А это была моя заветная мечта: найти самого красивого мужчину, -- своего собственного папу! Параллельно со школьной программой освоил я, с помощью заботливого Факира, и деликатную профессию ширмача. А это – не дурки да берданки на шарап вертеть! Ширмач – не примитивный щипач. Тут не только щипанцами мантулят, тут сразу глушат фрайера интеллектом! На-по-вал! Работа ширмача для непосвященного – чудо. Как у иллюзиониста. А за чудесами стоят: изобретательность, техника, годы тренировок и, конечно, Его Величество – ТАЛАНТ!
Послушай этюд про ширмача. Сюжет примитивный. Гуляет по пустынному бульвару фрайер. Доходит до конца бульвара… хвать-похвать, а где лопата?… то бишь, бумажник?! А, ведь, был только что… Фрайер ничего не покупал, не ездил в трамваях… гулял один по безлюдному бульвару, никого не трогая! Дырка в кармане?...нет её!… и вокруг – ни-ко-го… а где бумажник?!
Не каждый фрайер вспомнит, что проходил мимо вежливый молодой человек с букетом цветов, спешащий на свидание, потому как мимоходом поинтересовался у фрайера: «который час?» -- и, при том, наклонился нетерпеливо, чтобы взглянуть на циферблат на руке фрайера. Так вот: вопрос про время – называется«отверткой», букет или газета – это «ширма» для прикрытия руки, а молодой человек, умеющий мгновенно «сделать отвёртку и поставить ширму», называется -- «ширмач»…
Работает ширмач, как хирург: быстро, точно, аккуратно. А фрайер – как под наркозом, чтобы избавить его от преждевременных переживаний. Наша работа – не вульгарный гоп-стоп: мы фрайера на уши не ставим, за храп не берем, наша профессия гуманная! Есть и щука, и щипцы, и другая техника, но этого, для такой профессии, мало.
Наука установила, что каждому фрайеру, даже ежели он не член профсоюза, от природы выдано пять органов чувств для восприятия советской действительности. И если не брать в голову за вкус, слух и обоняние, то зрение, а особенно осязание, -- эту подляну природа изобрела в самое западло. И стала бы невозможна наша гуманная профессия, если б не открыли, ещё во времена охоты на мамонтов, «психологический наркоз»: шок от восторга или гнева. Чистая работа щипанцами – это техника, а психология – это искусство! Психология, -- наукатонкая… когда её поймешь, -- любого сазана фрайернешь! Если мы сработаемся, поймёшь, что один ум -- хорошо, а два… сапога -- пара!
Я рассмеялся. А Валет поморщился, вспомнив что-то.
-- В Москве работал со мной пацан… твоих лет. Имя и фамилия были у него такие, -- вовек не забудешь... были они плодом изобретательности заведующего Саратовским детприемником, который нарёк его по масти -- Гелием Солнечным! Были у Гельки щипанцы – закачаешься, а сообразиловка – на ноле! Учить его психологии – интереса не было. Набрался он техники и уперся в свой убогий профессиональный потолок, потому что работалпо шаблону.
Не мог он фрайера понять, потому как свой интеллект был у него примитивнее фрайерского. И меня во время работы не понимал. Таким, как Гелька, только по «верхам ходить», -- щипать по наружным карманам. Там щупа и щуки за глаза. Техника. А какой интерес работать без выдумки? «Работа должна давать человеку не только материальное удовлетворение, но и моральное!», -- как в газетах пишут… Понял я, что тянуть Гельку на мой уровень – занятие зряшное и опасное: залетишь по его бестолковости. И «разошлись мы, как в море корабли…». Хотя и привык я…
А ты, Санёк, присматриваясь к работе, помни о чистоте и аккуратности по мелочам! Об опрятной одежде, грамотной речи, вежливости, чистых ногтях, не говоря про уши… все то должно быть не разовым, а всегдашним. А научишься меня без слов понимать, а по ситуации, и будет не работа, а удовольствие! Вроде озорной игры! Главное, не результат работы, а от-но-ше-ние к работе! Так в газете пишут.
Взглянув на заграничные наручные часики, Валет засобирался.
-- Шща! А то, что ты трепку получил – оно к лучшему. Слава Марксу! Он учил: «Битье определяет сознание!» И в этом вопросе имею я с ним понимание! Страх для вора – лучшая страховка! Мойша Глейзер говорил: «Если Бог хочет покарать вора – он даст ему храбрость!»… Да! Чуть не забыл: для расширения твоего кругозора, я журналы принес иллюстрированные. Вот, – на тумбочке. Текст не читай, раз глаза не в поряде. Картинки посмотри. Там есть альбом репродукций картин Кустодиева. Купил его с рук, возле «Буккниги».
Тебе задание на сегодня: альбом посмотри, а вечером впечатления расскажи. Но! собственные. То, что там написано я знаю. Обед принесут, -- я закажу. Пообедаешь – спи. Можешь вино попробовать. В шкафу. От сухого вина спать будешь крепче. Вино – почетный напиток на планете! Только, чур, не увлекайся! Треть стакана! Вернусь к ужину. Пока! Как написал в записке «куму» Мойша Глейзер, линяя из исправдома: «Извиняйте, мне надоел пейзаж из вашего окна!»Гуд бай! Не скучай!
После ухода Валета, я, с альбомом репродукций, забираюсь в кресло. Равнодушно листаю портреты задумчивых писателей и манерных дам. Внимательно рассматриваю, жанровые сценки провинциальной жизни, полные грустной иронии. А потом, чувствуя смущение, будто бы тайком подглядываю, долго, даже слишком, любуюсь женщиной с картины «Красавица». Обнаженная, белотелая, пышнобёдрая женщина, с мягким животом и игриво рыженьким лобком, придерживает рукой большую нежную грудь, гармонирующую с розовыми пуховыми подушками ее пышного ложа.
И до меня доходит, что это мягкое, нежное, тёплое тело, полное ласки и сладострастия, это и есть – Женская Красота! А обезжиренно натренированные, дочерна загорелые тела лошадеподобных физкультурниц на картинах советского художника Дейнеки – злобная насмешка над женщинами! Почему Дейнека не рисует лошадей? Как красиво бежали бы сухопарые лошадки на картине «Утро», вместо уродливо мускулистых, натренированных в беге, мосластых, мужеподобных женщин!
Налюбовавшись «Красавицей», наугад переворачиваю несколько страниц и замираю… какой контраст темы! Огромная бородатая фигура, кошмарно похожая на человека, увеличенного тысячекратно, возвышаясь над домами города, уверенно, как владыка мира, шагает по улицам, кишащими толпами маленьких людишек. Огромные сапожищичудовища погружаются, как в грязь, в «народную массу», наполняющую улицы.
За спиной чудовища развевается длинное полотнище кроваво алого флага! На пути чудовища – церковь. Но не остановит она замах широкого шага безжалостных сапог! Вот-вот, захрустит крыша храма, а от пинка другого сапога вдрызг разлетится хрупкая колоколенка! А шагает чудище далеко, -- по всей планете! и взгляд его устремлен за горизонт. Не остановит его ни пространство, ни время! – растопчет оно всё, что попадёт под его безжалостную пяту!
Через несколько минут приходит понимание мистического смысла картины. А когда ещё раз вглядываюсь в глаза чудовища, то понимаю: почему оно чудовище, а не гигантский человек, как рисуют на плакатах… глаза… глаза – не человеческие! Нет в них ни гнева, ни торжества, ни расчетливой жестокости… ничего нет в этих глазах! Пус-то-та!! Это – безумные глаза фанатика – самые страшные изо всех глаз в природе! В них и сосредоточен мистический ужас картины, которую автор назвал «Большевик»! Ни капельки крови, а какой ужас спрессован в картине!! Ужас, сумасшедший и бессмысленный, ужас тьмы слепого фанатизма…
По сверхъестественному прозрению, Кустодиев изобразил на картине не носителя прекрасной веры человечества, -- веры Платона и Компанеллы, -- веры мудрецов, героев и наших отцов революционеров, -- веры в идеальное общество для счастья людей. В картине «Большевик» изображен носитель безумного, всесокрушающего фа-на-тизма! Изображен на картине апофеоз веры безграмотной, злобной черни! Воплощён кошмар фанатизма в умах «простого народа», – быдла.
Это тот страшный фанатизм, который, родившись в грязных, злобных низах общества, встал под знамёна и лозунги прекрасной идеи, чтобы уничтожить эту идею, вместе с её создателями!
Как смог художник так верно, так глубоко понять СУТЬ ТРАГЕДИИ ПРОЛЕТАРСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ, ПЛОДЫ КОТОРОЙ УНИЧТОЖЕНЫ БЕЗУМНО ФАНАТИЧНЫМ ПРОЛЕТАРИАТОМ!?В оцепенении от восторга и ужаса, разглядываю я гениальное изображение фанатичной веры, уничтожающей культуру, религию, науку, вместе с жизнями людей, попавшими под эти сапоги! Из аннотации узнаю, что картина была написана ещё в 1920-м году и не раз экспонировалась в СССР. Значит, миллионы людей видели эту пророческую картину?! Как же прозорлив тот, кто сказал:
«они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют!» (Мф.13:13).
А я вижу, потому, что «разумею! Научили меня в ДПР видеть то, что не могут видеть одичавшие от фанатизма совлюди, разум которых низведен советской пропагандой до уровня бабуинов! Будет, что рассказать Валету!
* * *
Пообедав, я, предвкушая необычные ощущения, наливаю полный стакан розового вина: пробовать, так уж как следует! Как много внимания уделяет человечество вину! Не удостоило оно обожествления такой продукт питания, как хлеб. А у вина – сколько богов!? Бахус и Дионис – самые знаменитые. Вину посвящены скульптуры, картины, стихи, песни, религиозные тексты. Что же скрыто в вине, какие тайны и истины?
Набираю глоток вина, задерживаю во рту, ожидая что-то удивительное и…от неожиданности бегу и выплёвываю в раковину! Тьфу! Кис-ля-ти-на!! Неужто, бравые мушкетеры глотали эту дрянь!? Но… пить, так пить! Подумав, я, морщась, как лекарство допиваю стакан до дна и чувствую, как теплой истомой наполняется тело, а голова… заполняясь легкой пустотой, как воздушный шарик, отделяется от огрузневшего тела. От этого становится смешно. Я подхожу к зеркалу, но не могу сосредоточить взгляд на лице. И становится еще смешнее! Надменно прищурив единственный пригодный для этого глаз, я встаю перед зеркалом в гордую позу Графа Монте-Кристо и, заплетающимся языком, изрекаю программу на всю оставшуюся жизнь:
--«Я приучу свое тело к самым тяжелым испытаниям, приучу душу к самым сильным потрясениям, чтобы рука моя умела убивать, мои глаза созерцать страдания, мои губы – улыбаться при самых ужасных зрелищах; из доброго, доверчивого, не помнящего зла я сделаюсь мстительным, скрытным, злым или, вернее, бесстрастным, как глухой и слепой рок. Тогда я вступлю на уготованный мне путь, я пересеку пространства, я достигну цели; горе тем, кого я встречу на своем пути!»
Торжественно звучат выстраданные слова Графа Монте-Кристо. А в зеркале расплывается распухшая от жестоких побоев детская мордашка. Она серьезна. Ей не до смеха. Пройдет не много времени и многие из скотов, населяющих Сесесерию, не захотят ухмыляться высокопарности этих слов… когда у меня и миллионов таких, как я, будет в руках оружие и будем мы пьяны не от вина, а от радости мщения!!
Конец репортажа 9.
