Роман в репортажах "Пятая печать".
Репортаж N3. Страх.

Прошло полгода.
Время - май 1938 г.
Возраст – 11 лет.
Место - ст. Океанская.

Из страны непуганых
.идиотов Сталин создал
страну напуганных идиотов.
(Историк)

Все мы Сталиным воспитаны
В родном своём краю.
(М. Исаковский)

Бац!! - врезают мне по радостно лыбящейся мордахе! --Бац! - и ещё!!

-- За что-о!? - закрыв лицо, за­биваюсь в угол умывальника. Передо мной - огольцы из старшей группы: Бык и Кузя. Нормальные огольцы… какая же муха их кусает!?

-- «По поручению Присяжных…» -- начинает Бык уставную форму Приглашения на Присягу.

-- Не пузырись, -- перебивает его Кузя, обращаясь ко мне, -- сам напросился, Ваше Сиятельство… агитатор хренов за светлое будущее! Парочка плюх полагается по регламенту Приглашения на Допприсягу. Для торжественного настроения.

-- «…ожидай Собрание Присяжных в Зале Ожидания с начала мёртвого часа!» -- заканчивает Бык традиционную фразу Приглашения на Присягу. Так обидно начинается ещё один день в ДПРе. Однако!… а фискальное дело поставлено у огольцов получше, чем в НКВД! Вчера, после отбоя, рассказал я пацанам книжку про коммунизм Томмазо Компанеллы «Город Солнца», а по утрянке в умывалке, - бац, бац! - отоварили по морде: нарушение Присяги!! И когда успели настучать? Оперативно… но не справедливо! Я не Павлик Морозов! Впрочем, с Павликом Морозовым не чикались бы. Не приглашали на Присягу, а нашли б его по утрянке висящим на трубе в умывалке. Так должно быть по Закону и Присяге, потому что против страха есть одно средство - еще больший страх. Такой, чтобы страшнее всех страхов!

В мёртвый час забираюсь я в укромный закуток, оставшийся от печки в конце широкого коридора, который называется «Большим бульваром». Это и есть «Зал ожидания» -- единственное местечко в ДПР, кроме кондея, где можно тихо сидеть в одиночестве, «пребывая в состоянии сосредоточения души и духа для процесса духовного самоуглубления», как это предписано инструкцией по подготовке к Присяге. Таков ритуал. И пацанам ко мне подходить нельзя, чтобы не мешать мне думать про мою прошлую жизнь «для духовного очищения перед вхождением в будущую». Моя прошлая жизнь была не настолько продолжительной и содержательной, чтобы о ней долго думать. И вши зудят. Зато, «в минуты жизни трудные, когда на сердце грусть» -- всегда при себе утешительное занятие: надыбаешь ее, единокровную, бе-ережно на ноготь посадишь, а другим ногтем осторо-о-ожненько, чтобы почувствовать упругость её тельца, надавишь…Чик! - брызнула, родимая! Занятие тихое, интеллектуальное, требует аккуратности, сосредоточенности, а потому для нервов полезное. Я б, на месте докторов, вместо всяких порошков, насыпал бы неврастеникам по горсти вшей в кальсоны. И никаких нервных мыслей!

Зябко. Язва на щеке чешется. Постепенно задумываюсь и внутри моего наголо остриженного кумпола самозарождаются кое-какие мыслишки. Говорят, самое вредное из того, что глотают, - это обида. Поэтому первыми, растолкав всех, нетерпеливо выскакивают с воплями мысли обиженные: «А кому кисло от того, что я в коммунизм верю? Да хоть сто раз я Присягу приму, а в коммунизм буду верить!!» Когда обиженные, накричались, подходят, вздыхая, мысли печальные на тему:

«У него было только короткое прошлое, мрачное настоящее и неведомое будущее.»

Это - цитата из книги, из-за которой кликуха у меня: «Граф Монте-Кристо». Это я эту книгу в ДПР притаранил. У всех в ДПР клички нормальные и не обидные, а у меня с подначкой: «Ва-аше сия-ательство»! Если бы не эта книга - звали бы меня - Рыжий. Кликуха обычная, со школы привычная. А мама звала меня «солнышко»… и папа маму звал так же…

Полгода прошло, как маму и папу забрали, а о чем бы я не начинал думать - к ним в мыслях возвращаюсь. Когда-то я козла увидел за столб привязанного. В одну сторону бежит козел - веревка наматывается и к столбу его притягивает, в другую сторону бежит - то же самое… Пацаны говорят: нельзя о родителях много думать, -- от этого чекануться можно. Легко сказать: не думай! -- а если память прищемило на том месте?!

«Граф Монте-Кристо сидел, подавленный тяжестью воспоминаний.»

«Граф» -- он шустрый: пролез в ДПР сквозь решетку раньше меня и… сразу влез в души чесиков! Будто кино «Чапаев»! А как же «наш пострел ко всем успел»? Не кино же, -- книга! А так. В комнате политпросвета стоит конторский шкаф с отломанной дверкой. Называется «Библиотека ДПР». Там, вместе со старыми газетами, лежат еще более древние, чем газеты, разрозненные журналы «Коммунист», полсотни экземпляров брошюры «Биография И.В. Сталина», и столько же -- «Биография В.И. Ленина». Никто не чинит дверку шкафа для сохранности таких библиографических ценностей. Хотя, газеты и растаскивают на гигиенические нужды, но на биографии вождей не посягают: жесткая бумага отпугивает.

В тот день, когда узник замка Иф, меня опередив, предстал перед восхищенными взорами узников ДПР-а, из «Библиотеки» исчезли «Биографии Сталина». Будь бы воспитатели повнимательнее, они бы имели большое удивление от пробуждения интереса пацанов к биографии Сталина! И не только в комнате политпросвета, но и в спальной, а то и на прогулке! - пацаны глазами, горящими от жажды познания, впивались в странички под обложкой «Биография Сталина»! Конечно, если нас не Утюг прогуливал. Воспитатель, с такой теплой кликухой, методику детских прогулок подчерпнул из кладезя армейской премудрости, по которой надо поровну есть и гулять: шаг в шаг, а меньше ни на шаг! Хорошо, если прогуливает он нас строем, даже с песней, но частенько выстраивает нас в одну шеренгу, командует: «напра-а… о!» и гоняет гуськом и бегом все быстрее и быстрее вдоль забора по периметру прогулочного двора. Утюг говорит, что он в армии три года так гулял. Вот, за это теперь мы и расплачиваемся.

В нестиранных наволочках подушек и в дырявых матрацах прячут пацаны тоненькие книжки на обложке которых изображен юный Джугашвили. Не расставаясь с книгой, он так бодро чешет на высокую гору, будто бы его Утюг прогуливает. Интерес пацанов к таинствам биографии Великого Вождя оказался заразительным и, вслед за пацанами, на том же месте чеканулись огольцы из старшей группы. А если бы воспитатели оказались еще более наблюдательны, они бы, уж точно, подумали: «тихо шифером шурша, едет крыша не спеша» и сразу у всех воспитанников, и в одном направлении: от перегрева от пылкой любви к Отцу Всех Народов! -- потому что каждый из нас, прочитав от корки и до корки «Биографию Сталина», тут же спешит обменять её на другую… точно такую же книжку! И начинает читать ее от корки и до корки с тем же упоением… ведь, между одинаковыми обложками, с изображением юного Джугашвили, аккуратно вклеены страницы книги «Граф Монте-Кристо»!! Формат«Биографии Сталина» идеально соответствует формату страниц «Графа». Расчленив «Графа» на типографские дольки по тридцать две страницы, каждый получил возможность, не дожидаясь других, читать свой фрагмент «Графа Монте-Кристо».

Ни одну книгу в мире не читали в такой фантастической последовательности: ведь каждый начинал читать с той дольки, которая ему досталась, а потом выменивал на другую, тоже случайную, дольку! Зато эту книгу - единственную художественную книгу в ДПР, -- прочитали все пацаны сразу!! И некоторые говорят, что читать с середины ещё интереснее: не знаешь не только, что будет, но и то, что было! Полюбившиеся дольки пацаны перечитывают по нескольку раз и теперь по любому поводу шустрят цитатами из «Монте-Кристо». А так как каждый читал дольки в разной последовательности, то графские интриги, которые Дюма, и так закрутил не слабО, в пацанячьих сообразиловках ещё не раз перекрутились, у каждого пацана по-разному, в зависимости от последовательности их чтения. Теперь после отбоя, когда в спальной свет выключают, есть нам о чем поспорить, потому что у каждого -- свой вариант графских интриг. И некоторые пацанячьи варианты -куда! интереснее, чем у Дюма!

Неожиданно в «Зал ожидания» заглядывает Утюг. Сегодня он дежурит по ДПРу. Утюг пристально разглядывает меня. От созерцания такого жалкого зрелища, чугунная морда Утюга слегка очеловечивается. В напряженной тишине что-то скрипнуло -- это в зловещих недрах Утюга шевельнулась какая-то умственная загогулина, быть может, главная -- пищеварительная. Под пронзительным взглядом крохотных глазных бусинок, пристально глядящих из узких прорезей глаз, я цепенею, как кролик перед удавом. Чем примитивнее, зачугуневшие мозги удава, тем сильнее его гипнотическое действие на нежные мозги кролика. На недвижной харе Утюга, от рождения, застыло чугунное выражение несгибаемой воли и дремучей глупости. А в глазах - дубовая уверенность «во всемирной победе советского строя» и гордость от участия в этой победе.

-- Чо тут, сукин сын, затырился?

А что, если не поддаваться гипнозу? Стряхнув оцепенение, я чеканю логическую шараду:

-- Я-то -- сукин сын… а мой отец - товарищ Сталин!!

Морда Утюга перестаёт чугунеть, теперь она бронзовеет.

-- Чо бормочешь, падла дохлая?! Свихнулся, говнюк, чо ль?? -теряется Утюг, утратив гипнотические свойства.

-- А читать умеете? Для кого в столовке плакат: «Дорогой наш отец товарищ Сталин»… наш отец! Понятно?... «спасибо за наше»… на-аше!Не ваше - мордва-чуваши, -- а за на-а-аше!! - «счастливое детство!!» Или этот лозунг не про нас, или вам он не нра, и вы не «за наше счастливое детство», а против?? Тогда пишите заяву в НКВД! - выпаливаю я уже с радостной уверенностью в победе над гипнозом Утюга. Действительно, Утюг озадачен. У него появляется кое-какое выражение лица из-за брожения мыслИ в его кумполе. Я представляю, как мыслЯ, в беспросветную пустоту забредя, там пробирается и на паутину натыкается. Медицина открыла, что наличие мозга влияет на образ мыслей. Но у гебистов не бывает мыслей: потому как, если и есть извилина, то она в заднице. Поэтому Утюг с хитростью, присущейпростейшим, выруливает разговор туда, где его преимущество неоспоримо:

-- Ты чо такой вумный? Я тя выведу на чисту воду! Хто в хоридоре утюх нашхрябал?! А??

-- Не… не знаю… -- теряюсь я при таком крутом повороте дискуссии и теряю способность думать под гипнотическим взглядом удава, не сомневающемся в своем праве пожирать кроликов.

-- Хы-ы!.. Не зна-ашь?! Щас узна-ашь! Всё узнашь, всё-всё!!

Утюг хватает меня за ухо, больно закручивает его и волокет меня к познанию всего-всего-о-о!!...

-- О-о-о!!! - кричу я, признавая поражение в диспуте и не стремясь к познанию «всего-всего»! В коридоре на крашеной панели кто-то кусочком известки изобразил утюг с узенькими глазками, похожий на урыльник Утюга.

-- А ну, стери!

-- А чем?

-- Хуч мордой своей, вражьей! - ухмыляется Утюг, по начальственному уверенный в своем остроумии. Поплевав на ладошку, я с сожалением стираю, быть может, шедевр сюрреализма: «Портрет Утюга».

-- Марш в спальню! - командует Утюг и величаво удаляется в дежурку, заперев дверь в коридор. А я возвращаюсь в «Зал Ожидания», чтобы предаться традиционному занятию всех отшельников: поиску вшей и смысла жизни.

Если бы год назад кто-то высказал мне мысли, которые сейчас переполняют мою соображалку, -- я бы с кулаками на него бросился! Но за полгода жизни в ДПР весь горький и противоречивый сумбур в душе, с которым привели меня сюда, сложился в стройную идею выстраданных убеждений. Идея эта крепнет с каждым днем, проведенным в ДПР, обрастая новыми доказательствами своей достоверности. Страшная идея, но неопровержимая…

Когда-то величавый покой Птолемеевой системы мироздания сменила головокружительная теория о том, что наша Земля кружится вокруг Солнца. И человек, привыкший к жизни в незыблемом, престижном центре мироздания, вдруг оказался межзвездным скитальцем на маленькой планетке, запузыренной в пустоту космоса. Но люди поверили в систему Коперника потому, что она ответила на все вопросы туманной небесной механики, изрядно подзапутанной Птолемеем.

Так же, одна еретическая мысль: «Сталин - пахан банды уголовников, захвативших власть», -- объяснила аресты героев гражданской войны и тот кошмарный абсурд, который царит в СССР. Но как трудно избавиться от привычных представлений о справедливом советском строе и мудрых вождях Партии ВКП(б) и поверить в то, что Партия, уничтожив настоящих коммунистов, объединила в себе отъявленных негодяев и ворюг, превратившись в крепко спаянный страхом, алчностью и властолюбием Всесоюзную Кодлу Подонков (барыг), - ВКП(б)!

Потому-то так деликатно, без насмешек, постепенно готовят огольцы каждого новенького пацана к тому, чтобы он, будто бы самостоятельно, дотумкал бы до такой простой, но страшно еретической мысли: «Сталин - преступник. Он убийца и предатель». Раз наши родители, которые самые честные, самые умные! - враги народа, Партии и СССР, то мы-то уж…

А того, кто не способен постичь такую логику, ожидает судьба Рябчика. Был такой мировой пацан… жил бы с нами, если бы не его несгибаемая вера в непогрешимость советской власти и Сталина. Меня и Рябчика в один день в ДПР привели. Это Рябчика Гнус сразу направил в кондей. И до самой Присяги мы дружили, откровенно обо всем говорили, аж до разбитых сопаток. Но, увы… мог Рябчик возненавидеть кого угодно, даже меня, но не советскую власть и не Сталина. Был он воспитан, как бетонная балка, - несгибаемо. Но и родителей своих, коммунистов, не обвинял он ни в чем - верил им. Так попал Рябчик в логически неразрешимый тупик.

Когда отказался он от антисоветской Присяги, то стал изгоем среди нас - «врагов советского народа». Надеялись мы - одумается. Невозможно жить Робинзоном в таком коллективе, как наш - изолированном со всех сторон надёжнее, чем остров в океане… в коллективе замкнутом во всех смыслах этого слова. Тут друзей выбирать не приходится: от них никуда не уйдешь! А Рябчик ушел… в мир иной. В умывалке повесился ночью. И не стало у него проблем ни с пацанами, ни с родителями, ни с советской властью. А для понтА, чтобы пацанов припугнуть, огольцы слух пустили: будто бы Рябчика осудила и казнила таинственная «правилка» за то, что он от Присяги отказался и согласился Гнусу стучать. И все в это поверили, кроме меня. Ведь, никто с Рябчиком так откровенно не говорил, как я: замкнутым он был пацаном, никому не доверял, кроме меня. И заложить он мог только меня. Но слух этот я опровергать не стал. Понимаю, что против страха перед НКВД должен быть еще больший страх - страх перед таинственной «правилкой»… хотя её и нет!

СТРАХ!!...и днем, и ночью - страх. За себя, за пацанов, за родителей. За всех, за всё, по поводу и без. Шестая часть суши планеты, закрашенная на карте красной краской, от страха пропитана клейкой слизью холодного пота. Чудовищный спрут страха душит СССР и миллионы его холодных щупалец, проникая в сердце каждого человека, сосут оттуда горячую кровь. Душный кошмар страха висит над страной. Страшно человеку поднять голову и встретить страх лицом к лицу. Страшно быть не бесформенной «капелькой», а несгибаемо твёрдым алмазиком -- свободной, смелой личностью, подобно героям из любимых книг. Бдительно следит НКВД: не замаячила ли где-нибудь гордо поднятая голова?

И Гнус нагнетает атмосферу страха: с подробностями рассказывает нам, как он, с друзьями чекистами, потешались, пытая врагов советской власти в НКВД, а потом, сломив их волю, глумясь над ними, состязаясь в изобретательности, весело приканчивали их на Второй речке. Любил Гнус свою весёлую, интересную работу, скучал по ней, вымещая на нас тоскливую звериную злобу чекиста, натасканного на людей, как сторожевой пёс. Поэтому у первого НКВД, опричников Ивана Грозного, у седла был приторочен символ их профессии - оскаленная собачья голова!

* * *

Было у меня когда-то несколько друзей из еврейских семей. И часто обескураживал меня резкий контраст их поведения. То ли воспитание такое, то ли, это от природы? Но робкие, деликатные еврейские пацаны, попав в серьезную переделку, вдруг становились дерзкими, несгибаемо гордыми, не ведающими страха. И если только что, в дружеской обстановке, они миролюбиво шли на компромиссы и добродушно реагировали на подначки, то, всерьёз оскорбленные, перли они буром, не считаясь ни с кем, ни с чем. Таким был в ДПР грустный пацаненок - Изя Гохберг.

Грустные глаза у всех евреев. Говорят, в них застыла многовековая печаль об утерянной родине. Но глаза Изины были печальнее, чем у всех евреев от Авраама до Чарли Чаплина. Тосковал Изя не только по родителям, но и по музыке и своей скрипке, сделанной знаменитым мастером, которую конфисковали чекисты, как орудие шпионажа. До ареста родителей был Изя победителем краевого детского конкурса скрипачей и готовился к конкурсу в Москве.

Кликуха к Изе не липла, и остался Израэль -- Изей. Наверное, потому, что странное имя его уже звучало, как кличка. В пацанячьем гвалте выяснения отношений, Изя предпочитал застенчиво отмолчаться, а если подбрасывал в разгоревшийся спор реплику, то пацаны либо от хохота покатывались, либо умолкали, с недоумением глядя на изысканно тонкое лицо Изи, осененное печальными, бездонно черными глазищами, -- так остроумны и неожиданны были его короткие реплики. Однажды воспитатель, по кликухе Конопатый, не со зла, а по дурости природной, захотел поизгаляться и спросил Изю:

-- А ты чо думашь, еврейчик, о русском лозунге: «Бей жидов, спасай Россию!»?

-- Думаю, -- это узе устагъело… надо узе пгъизывать: «Бей жидов и конопатых!» --ответил Изя так серьёзно, что Конопатый простодушно удивился:

-- А за что - конопатых-то?

-- А за то же… -- вздохнул Изя, -- их поменьше… значит, --бить легче…

Поморгал Конопатый озадаченно и мотнув головой, будто лошадь, отгоняющая слепня, заржал удивленно:

-- Хы-ы-хы-хы-хы!… хитёр, жидёнок!!.. - но, почему-то, даже подзатыльника не дал Изе.

Намедни проводил Гнус политинформацию. Усыпляюще монотонно читал бредятину по журналу «Коммунист». А мы, как обычно, пребывали в лекционном офонарении с вытаращенными глазами и отключенными сообразиловками, чтобы на лабуду не расходовались. И чего Изе приспичило в окно смотреть!?

Хриплый голос Гнуса обрывается, тусклые зенки его фокусируются на Изе.

-- Чо, еврейчик, заскучал? А-а?? - елейно ласково интересуется Гнус.-- Не хотишь, слушать про Карла Маркса?! - а это уже со злобой…

-- Хочу! - как на пружинке подскакивает Изя. - Хочу, потому что Кагъл Магъс, как и я, -- тоже евгъей!! -- почти шепотом заканчивает Изя, побледнев, но упрямо глядя в пустоту гнусовых гляделок.

-- Ах ты… выб… ублюдок!! Ишшо глазами язвит!! Ты што-о-о сказал?? А ну - повтори!!...

-- Я - евгъей, как и Кагъл Магъкс! - чеканит Изя, а на побледневшем лице его в контрастно почерневших глазищах, полыхает фанатичное пламя борца за идею. У нас, как стон, вырывается сочувственный выдох. Знаем, как звереет Гнус, если видит, что его не боятся, потому что весь смысл его гнусной жизни, заживо разлагающейся в тщедушном теле, в том, чтобы наводить страх на людей, попавших к нему в зависимость.

-- Ты -- жидовский выб… ублюдок! А Карл Маркс - немец и вождь мирового пролетариата! - Будто бы спокойно цедит Гнус. - Щас я помогу тебе это запомнить… Иди сюда!!

Изя подошел и Гнус, профессиональный палач, двумя ударами, по голове и по ногам, сбивает Изю с ног и прыгает каблуком сапога на хрупкую кисть левой изиной руки. Не столько ушами, сколько напрягшимся нутром своим чувствую я, как будто бы не у Изи, а у меня хрустят под кованным каблуком гебистского сапога тонкие косточки на пацанячьих пальцах. Резко всплескивается пронзительный крик Изи и обрывается в его беспямятстве…

-- З-з-запомнит, ж-жиденок… Ишь, на скрипочке играть хотит…Не-е, кайлом будешь мантулить!… - хрипит Гнус, скрипя вонючими гнилыми зубами. И рявкает: -- Я научу вас свободу любить! Все вы, контра, лагерная пыль!!

Мы молчим. И угрюмо густеет над нашими остриженными головами унизительный животный страх. Тот страх, который день за днем и год за годом воспитывает Партия в каждом жителе страны советской. Страх отупляющий, страх оглупляющий, страх, который нужен в стране страха для животной покорности народа, состоящего из запуганных скотов и злобного зверья. И всё отчетливее ощущаю я, как катится страна советская в дикий беспредел чёрного рабства, где будут жить и властвовать злобная чернь и садисты уголовники.

Во Владивостоке преподавателей университета арестовали ВСЕХ, вместе с ректором, хозчастью и полненькой, но очень близорукой библиотекаршей Раисой Моисеевной Лурье, а университет закрыли. В огромное здание университета - самое большое здание Владивостока, -- въехало самое главное и самое большое учреждение -- НКВД, которому стало мало других четырех больших зданий в городе. НКВД - самое авторитетное и самое загруженное работой учреждение! Оно создаёт то, что всего нужнее для рабства -- страх! Зачем рабам науки? -- им нужны лозунги, славящие Сталина, чтобы проникаться чувством своего ничтожества и «каплей литься с массою», как написал талантливый, но очень холуйствующий поэт.

Но! -- среди дурацких плакатов, для безмозглых, попадаются и любопытные, над которыми можно думать. В прогулочном дворе висит плакат на фанере с изображением красного колеса, которое с крутизны катится. А человечки в буржуйской одежде на пути колеса стоят, остановить его пытаются. И хотя нарисованы эти человечки маленькими, щупленькими: царские генералы, казачьи атаманы, буржуины и капиталисты, попы и журналисты,-- но видно, что безрассудно храбрые они, раз стоят на пути громадного красного колеса! А если бы они подумали, то поняли, что катится это колесо туда, куда надо -- в пропасть! И зачем ему мешать?

Этот плакат - иллюстрация к словам Сталина: «Колесо Истории невозможно повернуть вспять!» И все было бы по-советски заурядно, если бы на Колесе Истории не нарисовал художник символы СССР: серп и молот. И понятливые секут: это же Сесесерия в пропасть покатилась!!… А мы, чесы, -- самые понятливые в СССР! И стало это Колесо для нас загадкой: не мудрое ли это пророчество смелого художника? А ведь этот плакат перерисован с обложки журнала «Крокодил»! - его же весь мир видел!! Но советские люди трусливы и тупы -- без понятия о юморе. Кто-то сказал про таких: «они смотрят и не видят, слушают и не слышат, потому что, не люди, а скоты».

* * *

Позавчера в нашу жизнь, скучную, как «Биография Сталина», ворвалось известие: кино привезут! С утра приставали пацаны к воспитателям с вопросом: как кино называется? Изизнывали в сладких предположениях: а вдруг - про Чарли Чаплина!?... Да что - про Чарли Чаплина… сейчас каждый из нас любую муру, вроде «Ошибки инженера Кочина», смотрел бы десять раз подряд! Вечером привезли кино.

-- «Семья Опенгейм!»! Кино -- «Семья Опенгейм»!! -кричал Мангуст, бегая по ДПРу. Неугомонно общительный Мангуст все новости в ДПР узнаёт не только раньше всех, но, иногда, раньше, чем они случаются. Изнывая от любопытства, с завистью наблюдали мы, как двое огольцов, помогая киномеханику, таскали круглые коробки, железные ящики, звуковые динамики и, наконец-то, -- сам кинопроектор… ах! -- если бы нам, пацанам, разрешили хоть потрогать его! Плохо быть маленьким.

Стемнело быстро и рано: по окнам забарабанил обычный для Приморья нудный майский дождик. В комнате политпросвета пацанов посадили на пол и на скамейки поближе к экрану, огольцы сели позади на столах. Воспитатели, сели на стулья, вдоль стенки, подальше от нас, чтобы вшей не нахватать. А Таракан не пришел. Небось, поддал и спать завалился.

И вот -- застрекотал кинопроектор! -- и с той же частотой застучали пацанячьи сердца, готовые выпрыгнуть от нетерпения. Луч света на экране упирается в ослепительно белый квадрат. Пацаны перестают дышать. По экрану бегут зигзаги и полосы. Мелькает пятиконечная звезда и… вдруг! --резко звучит бравурная музыка -- распахивается с высоты птичьего полета Красная площадь! Это киножурнал. И восторг, потому что киножурнал тоже кино, захватывает нас, приподнимает над площадью, несет на крыльях радости! Кинокамера скользит вдоль кремлёвской стены.

На ней - черные квадратики, напоминающие о том, что это не просто стена, а скотомогильник. А ещё кремлёвская стена -- символ страха. Страха вождей перед народом. «Я другой такой страны не знаю», где бы правительство от народа, как от злейшего врага, за такую высокую стенку пряталось! Враг - понятие относительное. Если со стороны народа смотреть - все враги кучкуются за кремлёвской стеной. Говорят, Сталин из Кремля не выходит, а на дачу по тайному подземному метро ездит. А тех, кто то метро копали - там же и закопали! Со страху. Чтобы никто про эту тайну не знал.

Камера подъезжает к Мавзолею, на котором рыло к рылу стоят откормленные, как свиноматки, советские вожди. Чем выше рангом - тем ближе к Сталину. Берия - рядом справа. Пока кинокамера не спешно рассматривает, оплывшие от обжорства и пьянства реликтовые морды всесоюзных владык, я размышляю: на фига нужен Мавзолей?

По названию и по содержанию, Мавзолей - гробница, где труп Ленина хранится. Конечно, в шумном центре большого города, на проезжей площади, это место для покойника -- не цимес. Жмурики любят, где потише. Неужели, пристойнее места, чем на обочине дороги, Ленин не заслужил? Но место - это что! По праздничным дням на гробницу забираются пердя тридцать три госглаваря и… базлают! А что базлают? Здра-авицы!!! Здравицы из гробницы!!? Ну и юморочек… надгробный! Небось, торжествуют главнюки над тем, кто лежит у них под ногами!? Поди-ко, топочут там, регочут и приплясывают?! Вон, как радостно лыбится Сталин подпрыгивая на могиле Ленина!

Когда-то читал я рассказ: «Тайна древней гробницы». Там по ночам из гробницы раздавались страшные проклятья и жути было -- до мурашек по коже!! А подумаешь о покойнике в Мавзолее -- жаль его… если при всём честном народе с его гробницы вопят здравицы! -- это же хулиганство! Кем бы ни был покойный, а только он -- хозяин своей гробницы! -- и здесь к нему надо уважительно относиться, без радостных кличей, даже если кое-кто очень рад, что Ленин - там, а Сталин - тут… Я бы, на месте Ильича, первого мая собрался с духом, вышел из Мавзолея, да кА-ак недоумков этих обложил бы! -- чтобы не галдели на его законном долгосрочном спальном месте посреди Москвы. Мало уличного шума, - тут ещё и вопли первомайские!!

Пока я обдумываю, что бы я сказал, если бы… кадр меняется: по экрану бодро маршируют , как бойцы, здоровенные бабцы -- физкультурницы в белых трусиках. Оператор снимает их снизу вверх, будто пытаясь заглянуть в трусики. При такой прогрессивной точке зрения оператора на физкультуру, выглядят физкультурницы на экране удивительно: во весь экран, крупным планом, перед гробницей уверенно и грозно шагают дородные, физически очень культурные ляжки! А сверху, над подчёркнуто выпуклыми бюстами и прочим физически культурным мясом, -- маячатнедоразвитые отростки женских головок, кургузые от одинаково коротких стрижек. Как рудименты, оставшиеся от доматериалистической эпохи, когда женщин ещё называли «прекрасным полом». Хихикнули огольцы и некоторые пацаны - тоже: не один я высоко оценил низкую точку зрения кинооператора!

Но тут демонстрация трудящихся начинается и кинокамера в дегенеративные мордасы демонстрантов упирается. Шаря объективом по толпе ликующих приматов, камера останавливается на их лозунгах: «Смерть врагам народа!», «Да здравствуют герои НКВД!», «Нет пощадыизменникам Родины!», «Подлых предателей - к ответу!», «Сотрем…!»,«Выжжем…!»,и так далее… Стараюсь не смотреть на эти ублюдочные лозунги, где от каждой буквы, от каждого слова брызжет жгучим ядом зоологически звериной злобы недоразвитых обезьян, злобы, адресованной мне, моим родителям, моим друзьям. Настолько уже привычны эти лозунги, что каждое первое слово подсказывает остальные. А кинокамера всё смакует шимпанзейский энтузиазм лучезарных соврыл, гордо несущих изображения «гнусных гадин» в виде змей, крыс и других «мерзких тварей», то есть, -- наших родителей. Уж постарались холуи «Кукрыниксы»! Больше всего рисунков создали эти подонки на слова главного советского законника - прокурора Вышинского: «Собакам - собачья смерть!» Сейчас это главный лозунг советской юстиции!

Пацаны сидят, на экран глядят. Привыкла «чесеирская порода» к пожеланиям советского народа. Ведь и воспитателям твердить не лень то же самое каждый день. А мы живем, хлеб жуём. Не укокошат, -эту мразь переживем! Сидим, кино ждём…а кулаки в карманах, а зубы сжаты… А в детских сердечках -- одно желание: «Эх, вырасти бы и… каждой советской твари врезать от души по харе!» И вдруг!… видимо, забыл про всё рассеянный Дрын, бывают у него прибабахи, и, отсозерцания этой колоссальной кучи говна -- массы народной, -- выдохнул Дрын нежно взлелеенную детскую мечту, промычав задуше-евно:

-- Э-эх… из пулемета бы-ы…

И этим вздохом детской голубой мечты заканчивается одно кино и начинается другое…

-- Свет! Све-е-ет!!! - истерично базлает Гнус. Стрекотание кинопроектора смолкает. Включают свет. Выпендриваясь перед Гнусом, воспитатели выхватывают пацанов наугад, а другие пацаны от воспитателей в это время отскакивают и пацаны перемешиваются, перепутываются.

-- Ты сказал? А кто?? Говори!!! - орут воспитатели, отвешивая затрещины, от которых в глазах темнеет, будто бы свет выключается. Когда воспитатели перетасовали нас по второму разу, огольцов отпускают в спальню, а нас, пацанов, выстраивают в прогулочном дворе. Молча мокнем под дождём. Чтобы узнать по голосу, воспитатели спрашивают нас по одному. Сразу раскусив эту подляну, мы шипим, как простуженные. Гнус, мокнущий под дождем, как и мы, распахивает пасть вонючую - от него чахоткой за версту смердит - и тявкает все истеричнее, шалея от самовзвода, заходясь в дурной психоте и хрипоте. Его воспитательный монолог разнообразием вариаций не отличается и каждый день повторяется:

-- Я научу вас свободу любить! Понятно? Со мной не пофиксуешь! Я при Дзержинском не таким писюнам, как вы, рога обламывал. Наскрозь вас вижу, контры! Тута, сукоедины, стоять будете, пока не сдохнете! Кых-кых… Тьфу… Будь бы вам по двенадцать - все бы вы корешки ромашек из-под земли нюхали на Второй Речке! Чем скорей вас уничтожат - тем лучше! Кых-кых… Тьфу… Нахрен народу на контру средствА расходовать?! Все вы - враги народа! Яблочко от яблоньки…кых-кых-кых!... - захлебывается злобным кашлем Гнус, как цепной пес лаем. Не то - от чахотки, не то - от лютой злобы пролетарской брызгает слюной и заразными харчками. А мы стоим и молча молимся, чтобы сдохла скорей эта мразь чахоточная! И молитвы помогают: на глазах Гнус тает. Уже и в мансарду с трудом поднимается - по лестнице, падла, едва ползёт, задыхается… Опасаясь заразы, гебушное начальство отправило Гнуса от себя - к детям в ДПР. Вместе с Тараканом, которому не только чахотка, а дуст - не в падлу. Надеялось начальство, что без любимой работы: пытать и в затылок стрелять, -- загнется курва гебушная на природе от горячих молитв невинных детских душ.

Долго мы стоим промокшие, обдуваемые прохладным майским ветерком. Гнус уже материться не может, -- взлаивает хриплым кашлем. А нас греет радостная надежда, что в истеричном запале не бережется Гнус и вместе с нами мокнет… а много ль надо чахоточному? Стоим мы в строю, как положено: голова покорно опущена, руки - за спиной. Поднять голову, взглянуть в лицо Гнусу - опасный аттракцион. Такой дерзости Гнус не потерпит. Подойдет к осмелевшему пацану и пнет его носком сапога по голени. А когда присядет пацан от боли - будет Гнус с чекистской виртуозностью бить ослушника начищенными сапогами с подковками по голове. Чтобы помнил он: каково поднимать эту часть организма в стране советской! Молчим мы, созерцая свои пупки. Когда мы в строю, когда мы вместе - вроде бы не так страшно… а, все равно, -- страшно: чем это закончится?...Вдруг, откуда-то бухое Тараканище возникает и Гнусу по тихому болботает:

-- …по списочному составу… на полгода вперед…

А Гнус жмётся и от злобы трясётся. Потом прокашливает, сипя:

-- Кхы-кхы… чесы не сдохнут - контра… я научу эту контру свободу любить… пусть поживут, чтобы было кому языком пролетарскому классу сапоги чистить!

Но отпускает нас. Закончилось кино.

Конец репортажа № 3