Роман "СЕДОЙ".
Глава N7. ЛЭП на волю.

октябрь 39 г. 12 лет.

«Кто не был, тот там будет,
кто был – не позабудет».
(фольклор)

Дни проходят один за другим. То в грохоте бесконечно долгих перегонов, то в настороженном безмолвии, пока стоим на запасных путях. Так прошли ещё две недели. Сегодня состав стоит на безлюдном разъезде, где-то неподалёку от Украины. Вечереет. Поужинали засветло. Седой и Тарас лежат в «кубрике», но, наверное, не спят. Я и Вася сумерничаем: лежим у окошечка и смотрим, как где-то высоко, в причудливых нагромождениях облаков, гаснут последние розовые отблески дня, тихо погружающегося в ранние сумерки.

Одно облако, не розовое, а грустно поблекшее, устало прилегло на росистые луга. В хрупкой прозрачной тишине, заполняющей мир, время от времени, слышен тихий скрип. Быть может, это поёт влюблённая лягушка, очарованная сиреневой тишиной. А может быть, это со скрипом поворачивается Колесо Истории, оставляя позади себя призрачные тысячелетия, исчезнувшие государства, события, так и не случившиеся. Но всё это не имеет значения, потому что нет ни прошлого, ни будущего, -- всё мироздание замерло в сиреневом монолите, плывущем в вечность по волнам времени…

Розового света на облаках становится меньше -- мир погружается в нежные перламутровые сумерки. От печальной сиреневой тишины душа наполняется тихой тревожной грустью. Я знаю, когда долго смотришь на что-то загадочное и красивое, то приходит чувство щемящей сердце тревоги, будто бы, покинув ненадолго иной, прекрасный мир, вернувшись, видишь, что миры расходятся, удаляясь друг от друга! Расширяется вселенная, расширяется пропасть меж мирами. И уже невозможно вернуться в тот мир, где ждут меня, беспокоятся обо мне бесконечно дорогие для меня люди. И чьи-то мысли обо мне, чья-то печаль и тревога, рождают в душе смутное, непонятное волнение.

Вспомнил папу, маму… Какредко я о них вспоминаю! Живы ли? Знать бы: где та зона… где они? Зона… Стряхнув наваждение вечерних сумерек, оглядываюсь на Васю. Очарованный грустной тишиной вечернего покоя, он тоже смотрит и смотрит, остановившимся взглядом, на густеющий фиолет в облаках.

-- Вась, а в зоне… как? – задаю я вопрос неожиданный и, наверное, странный, с точки зрения Васи. Поглощенный грустью фиолетовых сумерек, Вася отвечает рассеянно и неохотно, но, потом, всё более увлекаясь:

-- Кому как… а мне – не очень. Взял меня Тарас в монтажную бригаду и попал я, блин горелый, не в дохлое западло с доходами, а в крутую хевру, стоящую на том, на чём и советская власть держится: на мате, туфте и блате. Бугор наш – Тарас – спец по руководящему мату, помощник его – Седой – мастер по заряжанию туфты в рапортички, а я – спец по блату: ответственный за оснастку, инструмент и согласование работ с другими бригадами. Вобщем, – на побегушках.

Все дела эти совмещал я с работой монтажника и старался везде успеть, потому как понимал: живу я, за широкими спинами бугра и его помощника, как у Христа за пазухой. Бригада наша ударная и второй котёл имела с премблюдом. Премблюдо – это кусок рыбы. Пустячок, а приятно: полезно и питательно. И вся бригада за Тараса была готова в огонь и в воду. Хотя Тарас не цветной, а контра, но контра авторитетная: 58-я пункт 2-й! Не хухры! Такую статью на зоне, во! -- как уважали! Наравне с бандитизмом. Ещё уважали за силу и справедливость. Понимали: подонка Тарас запросто по потолку размажет. В бригаде у бугра прав больше, чем у императора. Казнит и милует. Ни хозяин, ни кум в дела бугра не встревают: не им, а бугру с людьми работать… а несчастный случай на высоте -- хоть с кем… то ж – зона.

-- Вась, какая она – зона?

-- Надёжная.

-- Ва-ась, ты на серьёзе расскажи, а?

-- За серьёзным – это к Тарасу. Он – мужик серьёзный. А я – балаболка. За то и срок схлопотал, блин горелый… Тебя что в зоне интересует?

-- Всё! Как она устроена?

-- Хорошо устроена, блин… Снаружи – деревянный забор трёхметровый. Потом -- двойное ограждение из столбов высотой три метра и по шесть метров от столба до столба. На столбах – по пятнадцать рядов колючки – сам считал… не считая той, которая по диагонали протянута. Между двойным ограждением – коридор, где собачки гуляют, блин горелый… зубастые!

Внутри двойного ограждения – запретка -- четыре метра– тоже ограждена колючкой, но эта ограда для блезира: в запретку только самоубийцы лезут -- с вышек в запретку стреляют без предупреждения. В запретке земля граблями прочёсана, чтобы след отпечатывался, а зимой в запретке снег не трогают. Снаружи зоны оцепления – вышки через каждые сто метров и по углам периметра. На вышках – попки с винтарями, а по углам – с пулемётами.

Запуганы попки до того, что в маму родную шмалять готовы, лишь бы в зону не загудеть! И таких зон, для разнообразия жизни, две: жилзона и промзона. Промка охраняется пока там зеки мантулят, а жилка – круглые сутки. Одиннадцать часов мы в одной зоне, одиннадцать – в другой. При переходах по часу у ворот в считалки играем. И ещё две проверки за день. Утренняя на разводе – её в темпе сворачивают -- на работу надо, -- и вечерняя, перед отбоем. Вот она-то, блин, -- самая подлянь! Проверяют по формуляру всех: и тех, кто в промке вкалывал, и тех, блин горелый, кто в жилке кантовался. На той проверке мурыжат зеков, сколько захотят, чтобы лишку зек не поспал. Особенно подолгу изгаляются, если метель, или дождь… Из зоны в зону ходим, как ребята октябрята: строем, поотрядно и после «молитвы»: «Руки назад! Шаг влево, шаг вправо – побег! Вологодский конвой стреляет без предупреждения!»

-- А как же винта нарезают зеки?

-- По разному. Чаще– по дурному, когда жить невмочь. У каждого зека – мечта: хоть часок подышать за зоной, свободой подышать, а там – будь что будет! На воле дышится по другому, чем в зоне… счастьем дышится. И что бы ни было после побега, а зеку всё по-хрену, раз в зоне ему уже не жизнь. Самый простой побег – запасти хавки, заныкаться в промке, сидеть и мечтать, что тебя не найдут, а когда охрану на ночь снимут – ты свободен!

Для поиска побегушников на зоне собачек специальных держат. Нюх у них, блин горелый, такой, что зека они и на луне чуют. Особенно – побегушника. От него – вонь гуще, -- он на месте сидит, жрёт, срёт и мандражит. Чем дольше сидит, тем вонь гуще !

-- Так что ж, Вась,побегушника всегда находят?

-- Запросто. Не находят тогда, когда его в бетон зальют, в асфальт закатают или в котловане утопят – тогда он не пахнет. А кто в ливнёвку лезет или в вентиляцию… как их там ни закладывай кирпичём, а запах всё равно прёт, коли зек живёт, -- спит он, иль не спит, а пыхтит, пердит! Впрочем, был такой случай, что и не нашли -- с Чучей было это…

Умолк Вася, опусив голову на руки. Будто бы задремал.

-- Ва-ась, расскажи, а что за случай был с тем… Чучей!?

-- Тут такая история – коротко не скажешь… Парился на общих работах зек-чучмек с Кавказских гор. Из таких диких мест, где и про колесо, блин горелый, не знали! Был он доходяга и ни бельмеса по-русски! А потому ни к какой работе не способный, как совсем дикий человек. И при таких природных особенностях, был он ещё и шибко гордый: никого ни о чём не просил, будто бы он цветной, в авторитете, и все должны о нём заботиться. А кому он нужен? Доходил на гарантийке в гордом одиночестве. Ещё удивительно выносливым оказался, другой, на его месте, давно б копыта отбросил!

А в промке, в щелястом сарае, был материальный склад. И ворота в склад не закрывались. Никто в этот склад ни в жисть не полез бы. Потому, что охранял этот склад презлющий пёс – Казбек, – как вспомнишь, так вздрогнешь! Огромный, как собака Баскервилей, блин, весь чёрный и лохматый!! Словом, -- кавказёр, -- овчарка кавказской национальности! Даже лаял с кавказским акцентом! Гавкнет басом – мурашки по коже! Гулял Казбек по складу на толстой цепи вдоль натянутой проволоки, как троллейбус. Бесился от одиночества и никого, кроме собаковода, не подпускал. Да и тот, блин горелый, к этой псине чикилял на полусогнутых…

Как Чуча с таким зверем покорешился? – дело тёмное. Или кореша они ещё по Кавказу? – хмыкнул Вася, – или у Чучи запах был кавказский? Только стали некоторые зеки замечать: каждый день, после обеда, приходит Чуча к Казбеку и песни поёт на диком кавказском языке. Потом вместе пели: Чуча -- что-то заунывное и Казбек – тоже ему подвывает. Пели и плакали. Сам не видел, но другие божились, будто у Казбека по морде слёзы текли… Видать, покорешились духовно, как говорит Седой. Соединились они в Духе Божием и каждый стал не одинок.

Но самое удивительное, блин горелый, это то, что Чуча из миски Казбека хавал! И пока Чуча не придёт, Казбек хавку не трогает! Во, чудеса какие, блин горелый!! И думаю я, что это Казбек фаловал Чучу на Кавказ когти рвать!! – Вася хихикнул, но я, захваченный необычным рассказом, не поддержал.

-- Заныкал Казбек Чучу в своей конуре внутри склада и четыре дня ни одну шавку – ищейку позорную -- близко не подпускал! И решила охрана, что нет Чучи в живых. А куда доход, не говорящий по русски, уйти может? О том, что у Казбека -- такой зверюги -- можно в конуре по свойски отсидеться!? – никому такое и в голову придти не могло!! А те зеки, которые знали о дружбе Казбека с Чучей, помалкивали. И на четвёртую ночь сняли оцепление промки!

А Чуче нездоровилось… бывает у доходяг такое, еслипоедят досыта: дрысня и боль в животе. В ту ночь – дождьпрошел… наследил Чуча… Всполошилась охрана, с собаководом стали оборудование в складе обшаривать. Все ящики и кабельные барабаны покурочили – внутри их искали! Но только собаковод накарачки встал –заглянуть в конуру – Казбек его за горло -- цап! – и держит!! Конвой – за винтари -- шмалять по Казбеку! А Чуча из конуры прыгнул на Казбека -- закрыл псину собою…вот и пришили обоих: все пули -- насквозь! Чуча, хоть и доходяга, а в Казбека вцепился так, что руки разжать не смогли… Так и закопали их в обнимку… как Ромео и Джульетту.

А собаковод всё одно сдох -- падла позорная. Казбек ему горло на последнем дыхании вырвал! Седой говорит – шекспировская история. А по мне, все эти шекспиркины заморочки – фуфло и лажа.Не было у Шекспира ни одной истории стоящей! Да и откуда? Правильно ты говоришь: сыро в Датском королевстве, не трагедии там, а сопли! А если бы зону Шекспир потоптал – он бы, блин горелый, за ходку сколько сюжетов узнал! – и не из пальца бы сосал, а по жизни писал… без лажи.

Вздохнул Вася, опять глаза закрыл. Может быть, вспомнилось что-то такое, что знают огольцы российские… а шелупень шекспирная… откуда им знать про страсти человеческие, не пожив в России?... Облака, тем временем, слипаются в тёмную и скучную бесформенную массу. Перламутровые сумерки гаснут, в вагоне становится темно.

-- Вась, а почему охрана уверена, что побегушник в зоне?

-- Предзонник осматривают, запретку, наружный периметр обходят. Если побегушник не улетел, как во сне бывает, то где-нибудь след оставляет. Если нет следов, то часовых с вышек не снимают и ищут в промке, пока не найдут.

-- А что делают, когда найдут?

-- Котлетку. Отбивную. Со вкусом, не спеша. За тревоги, за разносы от начальства, за дни простоя работ, за ночи без сна, за работу до седьмого пота при обшаривании каждого уголка промки, за сверхурочное торчание на вышках, за задержку очередного звания… за всё бьёт побегушника охрана несколько дней до полного морального удовлетворения! Чтобы другим не повадно. А труп у проходной оставляют, как наглядное пособие. И каждый отряд зеков возле трупа мурыжат, чтобы зеки поудивлялись: и что же с человеком можно сделать, если не лениться!? А в отчёте лепила указывает диагноз: «смерть от воспаления лёгких при переохлаждении во время побега». Хозяин зоны был человек. А, вот, кум – зверь. Бывший боксер. Однажды написал в рапортичке: «Провёл инструктаж. От полученных знаний скончались два з-к…»

-- А как вы сумели от зоны оттолкнуться?

-- Так тО, блин горелый, мы, а не хухры-мухры! Седой додумался уйти из зоны… по электрически!!

-- Ка-а-ак???!!!

-- Обыкновенно… по проводам!... электрическим…

-- Не надо так скучно шутить,Вася… я же серьёзно спрашиваю.

-- А я серьёзно отвечаю. Знаю: расскажи такое кому-нибудь – ни в жисть не поверят! Сто десять киловатт… или – вольт? Вобщем, полыхало синим огнём, блин горелый!!

Седой и Тарас спускаются попить воды.

-- Слышал я, -- говорит Седой, -- как ты про Чучу рассказывал. Попы говорят, что у животных ни души, ни духа нет. Это у попов позорных ни души ни духа, -- одно говно! И знаний – нуль! Ведь сказано в Слове Божием, что

«и сама тварь освобождена будет ОТРАБСТВАТЛЕНИЮ в свободу славы детей Божиих». (Рим.8:21).

Не каждый человек обретёт Царство Божие, ибо не каждый человек – сын Божий. Зато КАЖДАЯ тварь – уже в духе Божием! И это подтверждается высокой интуицией животных! А ещё -- хилО ты, Вася, в электротехнике разобрался. Ещё бы разок тебя по проводам пропустить… Сто десять килово-ольт – это сто тысяч вольт!

-- А мне без разницы, -- отмахивается Вася. – Меня в седьмом классе от патрона лампочки так, блин, шандарахнуло – я со стола из класса в коридор вылетел… меня домой отпустили, а во мне и дома что-то вздрагивало… как вспомню, так вздрогну, как вздрогну, так вспомню… так меня и дёргало, пока из меня вольтамперы выскакивали! Ты, Седой, лучше сам расскажи, а то меня от слова «электричество» дёргать начинает. На той электролинии я, со страху, блин горелый, был как в обмороке, всё позабыл, кроме инструктажа… спросили бы: как звать? – хрен сказал бы!

-- Это хорошо, что ты инструктаж помнил, -- рассмеялся Седой, -- при общении с электричеством любая оплошность и… ставь точку в биографии. Почему говорят, -- электрики умные? А потому, что дураков, среди них, током поубивало. Вот и Соломон говаривал:

«глупые умирают от недостатка разума» (Пр.10:21).

Ладно, расскажу, а ты запоминай. Чтобы внукам не лепил туфту! Марш, гардемарины, в кубрик, поговорим там с удобствами.

* * *

Седой начинает рассказ с технической подоплёки побега. Эта часть рассказа не очень интересна, но я слушаю, не пропуская ни слова.

– В километре от промзоны была высоковольтная подстанция с трансформаторами сто десять на тридцать пять киловольт и ещё на шесть. От неё фидера по шесть киловольт расходились по трансформаторным пунктам стройки, главной частью которой была наша промзона. На подстанции вольняги работали. Во Франции я на такой же подстанции был ремонтником, а потом дежурным…

Седой молчит, вероятно, вспоминая яркое солнышко южной Франции, виноградники вокруг громадной подстанции, искристое молодое вино и смешливых молоденьких девушек, -- работниц на винограднике... И себя – застенчивого двадцатитрехлетнего эмигранта, говорящего по-французски с русским акцентом и забавными ошибками, над которыми весело хохотали очаровательные смугляночки. Вздохнув, Седой продолжает:

-- Воздушная ЛЭП – 110, питающая главную подстанцию с трансформаторами 110/35/6, проходила через нашу промзону и одна из высоковольтных опор линии стояла в промзоне. А на линии, поверх токоведущих проводов, был ещё и грозозащитный трос. Все со страхом смотрят на токоведущие провода, находящиеся под высоким напряжением, а на грозозащитный трос внимания не обращают. А, ведь, от-то не под напряжением! Мало того, он ещё и заземлён! Это же готовый мостик на волю для тех, кто силён и ловок, не боится высоты и готов рискнуть! Величине заземления грозозащиты не придают значения, но, даже, в случае полного обрыва заземления, мощность напряжения, наведённого на трос грозозащиты, столь мала, что его можно снять переносным заземлением троса на опору…

Когда пунктуальный Седой заканчивает техническую часть и рассказывает про побег, то не только нетерпеливый Вася, но и молчаливый Тарас, вклиниваются в его суховатый рассказ, эмоционально разбавляя его описаниями своих переживаний, а моя фантазия дорисовывает детали, начиная с дотошных инструктажей, которыми замучил Седой Тараса и Васю, добиваясь от них автоматизма действий при любой неожиданности. Свой детальный инструктаж Седой дополнял изречениями древних философов.

-- Да. Это риск. Но как сказал Сенека в первом веке нашей эры: «Не умирай от страха пока не умер!» Да, это ново. Но потому и перспективно! И, как сказал за два! столетия до нашей эры Зенон из Китиона: «Свобода стоит жизни. А сказавший: «покорись судьбе», -- вот злейший враг твой!» Да, нам будет страшно, но, как сказал Эпикур за три!! столетия до нашей эры: «Преодоление страха – вот что доставляет человеку подлинное уважение к себе, даруя еще одно из величайших наслаждений в этом!» Да, есть шанс погибнуть. Но, как сказал Сократ за четыре!!! столетия до нашей эры: «Пока мы живы – смерти нет! а когда она придёт – то нас уже не будет» И в конце концов, как сказал Козьма Прутков сто лет тому назад: «Не надо огорчаться из-за смерти, ибо она приходит тогда, когда жизнь, всё равно, закончилась».

Было всё готово к побегу. Седой, Тарас и Вася с нетерпением ждали сентябрьскую метель, которая, закружив над зоной, оглушит и ослепит попкарей на вышках, вопреки, вернее – благодаря, яркому освещению предзонника. С внутренним содроганием слушаю я рассказ Седого, с комментариями Васи, о безысходной тоске человека по свободе.

* * *

За час до сигнала об окончании работ, к семи часам вечера, стихает шум в гулкой, бетонной коробке гигантского цеха, напоминающего захламлённую пещеру слепого циклопа. Всё пространство цеха загромождено хаосом из гигантских механизмов и причудливым переплетением циклопических конструкций. От слепяще яркого, тягостно контрастного света мощных ламп на тросовой подвеске, плотная темнота под высокой крышей цеха кажется холодной и льдисто скользкой, как замёрзшие чернила.

Время от времени в лучах резкого, до слёз яркого света, появляются длинные тени медленно бредущих фигур. Уродливо изламываясь на выступах стен, чёрные тени, будто бы, кривляются и кажутся более живыми, чем те, почти бестелесные создания, которые их порождают. Это бредут по цеху тени бывших людей – «доходяги», или «фитили догорающие», почти бесплотные, заживо гниющие, создания, которым не хватило сил ни физических, ни моральных, чтобы сопротивляться советской пенитенциарной системе.

И, восторжествовав, система отняла у них не только тело, но и душу, лишив их всего человеческого, вплоть до мыслей,этим отделив их от товарищей по несчастью, от тех, кто ещё воспринимает понятия добра и зла, мечтает о женщине и пахнет не гнилью доходяжной пропастины, а свежим пОтом работящего мужчины.

Два неотступных страдания терзают измождённые тела доходяг: голод и холод. Эти чувства связывают их с миром. Надсадно кашляя, они привычно занимают свои места в строю пронумерованных зекоединиц и холодные места на нарах в дальнем конце от печки. А в этот час – час человеческого общения – каждый из них остаётся наедине с собой.

Никто из зеков не хочет общаться со смердящими живыми трупами, никто не зовёт их к огоньку, никто не подвинется, чтобы принять их в маленький дружеский кружок. Их не жалеют, ими брезгуют. Это отверженные среди зеков. А собраться друг с другом, доходяги не в состоянии. Не только из-за неспособности к любому делу, даже к такому пустяковому, как заготовка дровишек для костерка, но и из-за неприязни друг к другу. Противны они себе!

А ещё, их разделяет ревнивый страх за сокровища, которые каждый хранит в ржавых консервных банках в укромных уголках цеха. И сейчас они бредут к своим сокровищам, чтобы сладострастно ощупывать и облизывать мерзкие отбросы, подобранные на столах после обеда. Поэтому зовут их ещё: «помоечники».

Остальные зеки, разделившись на группы по симпатиям, или по интересам, исчезают в разных закоулках подвалов, вентиляционных боровов, а более привилегированные -- в бытовках. Там припрятана у них дорогая сердцу зека самодельная утварь: кастрюльки из консервных банок и листов нержавейки. Курят, варят чефир, делятся воспоминаниями о воле, рассказывают невероятные истории про баб, а то и просто блаженствуют бездумно, протянув, намерзшиеся, усталые руки к живому теплу огня…

А сквозь усталость и голодную дрёму, грезят о том несбыточном счастье, которое едва ли кому-нибудь из них суждено испытать: сидеть на кухне, отдыхая после работы, у домашнего очага с ласковым мурлыкой, котёнком, на коленях, и, сквозь шум детской возни в комнате, слушать голос жены, которая тут же, рядом, готовит вкусный, обильный ужин... Какое оно обыкновенное – это счастье, но разве не прекраснее оно, чем обладание сокровищами Монте-Кристо!!?

С семи и до восьми вечера – единственный час, когда можно отделиться от обрыдлого гомона безликой массы пронумерованных зеков и помечтать, будто бы и ты – человек! А в восемь вечера удары кувалдой по висящему рельсу оповестят зону об окончании ещё одного бесконечно долгого рабочего дня. И тогда изо всех щелей и закоулков промзоны потекут однообразно чёрные ручейки из понурых зеков и, сливаясь в чёрные реки, вытекут к проходной, чтобы там, на площади, открытой всем ветрам и бдительным взглядам конвойных, кристаллизоваться в черные прямоугольники отрядов, удобные для пересчёта безликих зекоединиц.

* * *

Перед «человеческим часом», когда стемнело, трое зеков с разных сторон подходят к пустой коробке строящейся насосной станции. Прятаться им не от кого: на изуродованной стройкой земле промзоны гуляет только вьюга. Охрана, кроме попкарей, мерзнущих на вышках, коротает время у жарко натопленной печки в караулке. Мощные электролампы – потомки сентиментальной «лампочки Ильича», -- ярко освещают запретку и коридор между двойной оградой. Освещение зоны оцепления дополнено поворотными прожекторами на вышках. Обилие света в зоне оцепления и мятущийся белый снег в ярких лучах прожекторов слепит попкарей и вся остальная территория промзоны для них погружена в глубокую, плотную тьму, как в бочку чернил.

Каждый из зеков, собравшихся в насосной, перепоясан поверх телогрейки монтажным поясом. Шапки ушанки завязаны. На руках по две пары брезентовых рукавиц, сшитых вместе и дважды пристёгнутых к рукавам телогреек клевантами. У Седого и Васи за спиной самодельные сидора на верёвочных лямках, а через плечо надеты мотки гибкого провода с болтовыми зажимами на концах – переносные заземления. Говорить троим зекам не о чем – каждая деталь побега выучена наизусть. Здание насосной выбрано не случайно. Через час тысяча зеков пройдёт между насосной и опорой, затоптав следы. А чтобы не оставить пахучих следов на опоре, трое зеков натирают подошвы ботинок креозотом. Для того, чтобы на опоре не было никаких следов, Тарас на плечах переносит к опоре Седого и Васю.

Первым поднимается Седой, потом Тарас, последним Вася с прокеросиненной тряпкой в руке, которой протирает ботинки Тарасу. Чем выше -- тем ближе и ближе к страшным, раскачивающимся проводам электролинии, вокруг которых, зловеще мерцая, шипя и потрескивая, разгорается голубое сияние! Это – «корона» -- электрический разряд через атмосферу, который бывает очень редко, при совпадении определённых атмосферных условий и влажности воздуха. В инструктаже Седой не предупредил о таком редком явлении. Но, взглянув вниз, он убеждается, что Тарас и Вася, хотя и поглядывают с опаской на провода, охваченные голубым свечением, но следуют за ним.

Пройдя уровень проводов и достигнув верхушки опоры, которую резко дёргают не синхронно качающиеся провода, Седой закрепляется монтажным поясом, снимает с плеча одно из заземлений и, привинтив его к опоре, прикасается вторым зажимом к стальному тросу грозозащиты. С сухим щелчком проскакивает искра и Седой завинчивает болт зажима на разряженном тросе. Затем, обхватив трос цепью пояса, защёлкивает карабин цепи за скобу пояса. За это время не сказано ни слова. Седой крестится.

-- С Богом! – шепчет Тарас, хотя на земле, из-за воя ветра,не услышали бы отсюда даже крик.

-- С Богом… -- отвечает Седой и, повиснув на поясе, перебирает руками, удаляясь всё дальше в завьюженную мглу ненастной ночи. Идут минута за минутой, которые кажутся вечностью Тарасу и Васе. Тарас держит возле уха заземляющий провод. Наконец-то!! – Сквозь вой метели и скрип опоры Тарас различает четыре чётких удара с разными интервалами: тук… тук-тук… тук! Значит, трос заземлён на другой опоре. Тарас снимает зажим заземления с троса, отвечает ударами зажима по тросу: тук-тук… тук-тук… тук-тук!

-- С Богом, -- шепчет Вася Тарасу. Был на земле Вася убеждённым атеистом, но, на верхушке опоры, став поближе к Богу, сразу же уверовал.

-- С Богом… -- серьёзно отвечает ему Тарас и, перекрестившись, исчезает в метели. Вася остаётся один. И ему становится страшно. Потом очень страшно. Таинственное, зловещее свечение проводов то исчезает, то разгорается ярче… Наконец-то – условный стук! Значит и Тарас на другой опоре. Ничего не соображая от страха, но выполняя заученную до автоматизма последовательность действий, Вася снимает зажим заземления с опоры, сворачивает его, скрепив болтовые концы друг с другом, вешает через плечо, ещё и привязывает заземление, для страховки, к верёвке сидора. Потом шесть раз стучит зажимом по тросу и, тоже перекрестившись, шепчет:

-- Ну, блин горелый… с Богом! Спаси и сохрани…

Ответить Васе некому. Перекрестившись ещё раз, (на всякий случай), Вася начинает движение сквозь метель. Передвигаться по тросу, вися на поясе, легко, пока трос с наклоном, опускается вниз. Но страх становится всё сильней: снижаясь, трос раскачивается больше и больше, приближаясь к лохматым от голубого сияния проводам электролинии! Опоры уже исчезли в снежной круговерти и трос раскачивается, будто бы, в космической пустоте! От качаний троса и от страха Васю тошнит. Кружится голова. Трос раскачивается сильнее, сильнее… всё ближе, ближе к Васе ужасное голубое мерцание! Вася старается не смотреть вниз на торжествующее сияние голубой смерти, но треск и шипение становятся всё громче и ужаснее!! И Вася чувствует, как напряглись и зашевелились под шапкой его коротко остриженные волосы... вот-вот сейчас… сейчас случится самое ужасное: ярко полыхнёт вспышка и… блин горелый, -- только иоставшийся от него, от Васи, как метеор, прорезав тьму кромешную, с шипением упадёт в снег!... Но тут Вася вспоминает, что этот путь уже прошли Седой и Тарас, который в полтора раза тяжелее Васи! Седой постарался облегчить Тараса, сняв с него груз продуктов, инструмента, заземлений. Потому-то Тарас шел вторым. Посредине пролёта каждый из беглецов остаётся наедине со своим страхом, но в храбрости казака Седой не сомневался. Расхрабрившись, Вася бросает взгляд вниз, на оцепление зоны, но тут же зажмуривается от страха: раскачивающийся трос, на котором он висит, пролетает совсем близко от провода линии, свирепо разлохмаченного голубым сиянием! Вася чувствует резкий, щекочущий запах лохматого сияния: запах электрического газа – озона!... и, вдруг, страх исчезает! – значит, перебоялся. И вспоминается дурашливаяпесенка:

Не долго мучалась старушка

В высоковольтных проводах…

Её обжаренную тушку

Нашли мичуринцы в кустах!

Вася вспоминает про охрану и страх перед светящимися проводами проходит, появляется кураж. Да и трос уже поднимается вверх, удаляясь от светящихся проводов. Двигаться по поднимающемуся тросу всё труднее… но тут могучая рука Тараса подхватывает Васю.

-- Ну, як? Злякавси?

Та-а… трохи… -- почему-то по украински признаётся Вася, ещё не отойдя от шока, но тут же спохватывается и хохорится: -- А чо бояться, блин горелый!? «Смерти нет!» -- сказал Седой!

И хотя нервная дрожь ещё ползает по Васиной шкурке, и движения Васины ещё угловаты и порывисты – реакция на пережитый страх, -- но уже чувствует Вася себя героем среди героев: ведь и он пролез по тросу над яростно шипящей лохматой голубой смертью!! Седой забирает у Васи заземляющий провод, перебрасывает его через плечо и отправляется по тросу на следующую опору, с которой можно спуститься на проезжую дорогу, не оставляя на снегу следов. Зона уже позади, но движение по тросу продолжается по плану, продуманному Седым…

Конец главы 7.