Роман "СЕДОЙ".
Глава N9. НА ХУТОРЕ.

О, вы не знаете
украинской ночи!»
(Н. Гоголь)

В неряшливо растрёпанных тучах, мятущихся в поднебесье,проступает светлое пятно. Это заспанный «лик луны туманный» изволит бросить мимолётный взгляд на землю грешную. Но, даже от такого -- затуманено сонного взгляда -- светлеет в подлунном мире и видно, как в пожухлой траве причудливо змеится тропинка к хутору. На фоне тьмы кромешной светится беленькая хатка на три окна, крытая камышом, а подле хатки серебрятся под порывами ветра стройные тополи, похожие на воткнувшиеся в землю перья, упавшие из хвоста гигантской птицы. На картинке в книжке Эн Вэ Гоголя видел я похожий пейзаж. Вот и кажется мне, что здесь был я когда-то. Знакома мне излучина реки, ртутно поблескивающая слева, зловещая чернота рощи позади и разлохмаченные вётлы, размахивающие ветвями справа. Знаком этот антураж, готовый к появлению чертовщины со страниц рассказов Гоголя. Но сегодня нечистая сила попряталась по тёпленьким местечкам преисподней и не расположена вылезать оттуда на эту холодрыгу с пронизывающим ветром. Не гармонирует такая погодка с добрым юмором «Вечеров на хуторе».

Легкомыслен не по погоде мой пиджачишко, не способен он противостоять порывам холодного ветра. Сразу видно, что я не какая-то нежить, ничем не уязвимая, кроме крестного знамения, а вполне материальный замёрзающий, печальный персонаж из сюжета, не написанного Гоголем. Весёлый, добрый писатель если и писал под скверное настроение такие грустные сюжеты, то потом их сжигал, чтобы читателей не огорчать.

Подталкивая в спину, забираясь в рукава и за воротник, поторапливают меня порывы настырного ветра: скорей в тёплую хату! Но у плетня перед домом я, почему-то, замираю. Становится жутко. Прислушиваюсь: что-то тут не так… Как говорят хохлы: «Тиха украинская ночь, а сало трэба ховать подальше!» Но я беспечнее хохла, -- хотя мой чуткий копчик сигналит: «БЕРЕГИСЬ!», -- но набалдашник, охлажденный до дурного оптимизма, твердит отважно: «ништяк, пробьёмся!» Мудро говорил Седой: интуиция, -- это способность головы прислушаться к копчику…

Прошелестел ветер. Снова тревожная тишина… хоть бы собака гавкнула! А почему не лает? Но следующий порыв ветра добавляет мне решимости: а чего странного, если дрыхнет в крепкой отключке юный пёсик, измотанный за день поисками кобеляжьих приключений? «Пока что, полёт протекает нормально, -- сказал хохол, упав с десятого этажа и пролетая мимо пятого», вспоминаю я присказку и приподнимаю сыромятную петлю, запирающую кособокую калитку. Оглядываюсь на чёрную рощу. Знаю, -- оттуда наблюдают за мной три пары настороженных глаз: Вася, Седой и Тарас.

Это придаёт уверенности, хотя всё идёт не так, как предполагали: сперва залает собака, потом в доме зажжется огонёк, наконец, отворится входная дверь и кто-то с порога заспанным голосом обругает меня. А когда я войду в дом, то поставлю свечку (или лампу) на среднее окно – сигнал про то, что в доме -- порядок. А если в доме что-то не так, -- попрошу хлеба, как попрошайка, и вернусь в рощу.

Закрыв за собой калитку, иду к хате. Что это?!!... вроде бы… не-а-а… -- небось, показалось… будто бы шевельнулось что-то над занавеской в окне возле двери… конечно, показалось! -- у страха глаза велики. А чего бояться?...

Подойдя к двери, я, вместо того, чтобы постучать, тяну дверь на себя… а она открывается!! Ну и ну-у… неужто в этой глухомани спят не запираясь!? Не затворяя дверь, вытянув руки вперед, шагаю в тёмные сени, и… натыкаюсь на кого-то! Ой!! Мой испуганный возглас глохнет в жесткой ладони, зажавшей рот. Ладонь воняет махрой, застарелым потом и свежим дерьмом из-под ногтей.

-- Пикнешь, -- убью!! – шепотом предлагает мне интересную альтернативу обладатель столь разнообразно вонючей ладони, обдавая моё лицо запахом пропастины из пасти… и тут же дверной проём на миг заслоняется двумя тёмными фигурами мужчин, выбегающими во двор. Вонючие ладони затаскивают меня в хату, захлопывают дверь.

-- Ты Аржаков, по кликухе Вася!? Где Чобот и Гриневский!?Где Тарас и Седой??? Говори, падла! Щас задушу, с-сука позорная! Говори!! Говори!!! – обшарив мои пустые карманы, трясут меня злые, нетерпеливые руки, вытряхивая из моих внутренностей, пустых, как и карманы, жалобное дребезжание:

-- Не-не зна-а-аю где-е-е… я-а-а… не-е-еВа-ва-ва-а-ася-я-я… я-я-я не седо-ой… ой-ой-ой!… я-я Ры-ры-ы-ы-жи-и-й!!

-- Чо плетёшь!? Трах-тах-тарарах!!! – Подаккомпанементзлобного мата, крепко настоянного на долгом ожидании нашей долгожданной встречи, -- бац! бац! бац! -- звонкие затрещины, по моему разнесчастному кумполу, яркими вспышками озаряют непроглядную тьму в хате, просветляя мне мозги: это засада! – то, во что Тарас не верил, а Седой опасался. Вот я и нарвался!!...Входная дверь распахивается. Двое возвращаются, докладывают:

-- Нема на хуторе иньших…

-- Све-ет! Скорее свет!! – нетерпеливо командует тот, который всё ещё встряхивает меня, как детскую погремушку, да так энергично, что все внутренности мои тарахтят. Или надеется, что из меня вытряхнутся какие-то ценные сведения, или так просто трясёт от сильного расстройства чувств? Как видно, он главный, а потому больше всех переживает. Кто-то лампу трёхлинейную зажигает и трое мужчин меня изучают. Все трое в одинаковых украинских косоворотках, – типичная гебуха: на трёх поганых мордах, как в трёх помойных вёдрах, мерзость человеческая вся…и живёт же на свете мразь такая – гебня! Прикоснись к такому дерьму – век не отмоешься!!

-- Тю-у… вин понатуре – ру-удый…-- недоуменно протягивает один из них, крепко дёрнув меня за волосы.

-- Как звать? Сколько лет?? – уже растерянно спрашивает меня старший, перестав меня встряхивать.

-- Одиннадцать… -- лепечу я, бессовестно преуменьшая возраст, чтобы не превышал он опасного расстрельного. – Беспризорник я, дядечки… нет фамилии, а кликуха – Рыжий!

-- Давай сюда хозяйку и хозяина! – командует старший.

Из «горенки» появляется в длинной рубашке крупная женщина лет тридцати с лицом добрым и встревоженным. А похожа на Тараса… Потом выходит в подштанниках мужчина, лет под сорок, с вислыми украинскими усами, похожий назапорожца с картины Репина. Только на картине тот с саблей, -- храбрый, весёлый казак запорожский.

Не потерпел бы тот казак, чтобы из его гостеприимной хаты шпики устроили бы западню на его родню. Не стал бы марать лихой казак об эту гебушную погань казацкую саблю, -- утопил бы эту мразь фискальную в болоте у речки. А этот запорожец – совсем наоборот… небось, за стол эту сволоту сажает, чайком привечает. Эх, повырождались казаки запорожские! Зато бабы, как бабы – всё в ней по натуре! – и кухонька такой не по фигуре -- в бёдрах жмёт!

-- Ну?! Узнали?? Кто это??! – снетерпением выспрашивает старший чекист, демонстрируя меня перед Пилипенками в фас и в профиль. На простодушных пилипенковских физиономиях растерянность, недоумение и готовность сказать всё, что нужно этому настырному гаду. Но они же, действительно, видят меня впервые!! И чета Пилипенковская энергично мотает головами, будто лошади, отгоняющие слепней, и тянут тоненько и так жалобно, как умеют всамделишние хохлы:

-- Ни-и-и!...

-- А ты, Рыжий, знаешь Пилипенков?

Я тоже кручу головой и тяну ещё жалобнее:

-- Ни-и-и-и-и-и!!...

И снова, вперемешку с хлёсткими затрещинами, сыпятся на меня вопросы:

-- А з якохо ж глузда шлёндраешь ночью!?? Нэ брэши! Ховоры, з видкиля!? Хто послав??

Схватив меня за волосы, старший начинает больно стукать моей головой об стол, вероятно, рассчитывая, что от этого скрытые в голове мысли так и посыпятся наружу. Я включаю оглушительный рёв, терзая нервы слушателей противным воем, заимствованным из репертуара сирены ПВО. Каждый беспризорник умеет так завывать. Без этого не проживёшь: забьют вусмерть добрые люди, если будешь в молчанку играть. От молчанки советские люди, которые от природы, – зверьё, -- ещё больше звереют. Оглушительно завывая, я разноображу свои вокализмы кое-какой жалобной информацией:

-- И-и-истьхочу-у-уя-а-а,дя-я-а-а-дичка-а-а-а!! А-а-а-а!!! Я-а-а-а не емши-и-и-и три-и-и-и дни-и-и-и!! И-и-и-и-и-и!!!

Верещу я так изо всех силёнок, как недорезанный поросёнок. Хотя уже понимаю, что такая версия моего полунощного явления на одиноком хуторе, за семь вёрст от станционных столовых и продуктовых магазинов, не ахти как правдоподобна. Но, главное, – не молчать и, чтоб головой перестали стучать… Да и что мнесказать… шел сюда с открытым хавалом, как к тёще на блины… про ужин в тёплой хате мечтал… вот уж, как говорят хохлы: «Нэ балакай «хоп!», покы нэ побачив, во шо сиханув!» Наконец, допетрив, что чистосердечное признание из меня выколачивать долго, а время дорого, старший командует:

-- В рощу! Быстро!! Падлу эту привязать! А сбежит – за пособничество ответите, Пилипенки!! Детишками расплатитесь!!!

Сунув в карманы телогреек мощные электрические фонари, все трое исчезают за дверью. Я остаюсь, прикрученный бельевой верёвкой к длинной, во всю кухню, скамье. В голове кружится сумбур из мыслей нужных и не очень: сколько прошло времени, как я вошел в дом? Светом я не сигналил… а хату из рощи видно! Значит, видели они чекистов, когда те по хутору с фонарями суетились!? Сейчас чекисты к роще бегут… роща большая и ни зги не видно… «как трудно найти чёрную кошку в тёмном месте, где её нет»!

Будь бы чекисты умные, они бы не бегали по хутору и роще, а сразу бежали на станцию… а теперь время упущено… а со станции поезда -- в разные стороны… Но как горько таких друзей терять!... однако, если они сумеют слинять, то в чём меня обвинять?... в хату впёрся тишком?? -- так за хлеба куском… а сколько сейчас времени?... Тикают ходики на стенке, а мне не видно – привязан… и что-то надо вспомнить… что-то, про Валета… Вспомнил! Солнце – это Гелий!!! Рыжий Гелька по фамилии Солнечный! А отчество в Саратовском детдоме всем давали – по Стеньке Разину! И теперь у меня настоящее пролетарское происхождение… от Степана Разина!

Какие только паршивые царишки, с инвентарными номерами и дурными кликухами, не воняли на российском престоле!? Кто сейчас помнит про эту стервозную шушеру? А о Стеньке Разине, Ермаке и других разбойниках народ песни пел, поёт и будет петь! Поёт Россия про Ермака, Стеньку Разина, Соньку Золотую Ручку и Мишку Япончика! Поёт Англия про Робин Гуда, Дрейка и Моргана, а Норвегия – про Эрика Рыжего! А как старались церкви и государства вычеркнуть имена разбойников из истории! Попы всех их анафеме предавали! Из учебников убирали! А люди помнят и любят народных героев! И духовный прогресс каждой страны идёт не через вздорных царишек и жадных попишек, -- а через разбой народный – святой и благородный! И украшают историю и литературу не подленькие богобоязненные отшельники и обыватели – трусливые верноподданные и сексоты, -- а Робин Гуды и Кудеяры, Морганы и Дрейки, Ермаки и Эрики Рыжие щедро раздававшие народам награбленные сокровища, острова и целые континенты! И первым, кого взял в рай Иисус Христос, был, именно, разбойник! А последними, на очереди в Царство Божие, будут священники и их добродетельная паства, о которой сказано Иисусом Христом:

«истинно говорю вам, что мытари и блудницы вперёд вас идут в Царство Божие» (Мф.21:31).

Скажет попам вежливый апостол Пётр: «Мест нет! Извините! После следующей вечности заходите! А пока посидите «Во тьме внешней, где стон и скрежет зубовный», -- пока новый мир сдадим в эксплуатацию! А за это время и сами сообразите: нахрен вы тут нужны?»

Иисус, уж точно, знал, кто Богу нужнее: храбрые разбойники и умные учёные еретики или злобные царишки, подлые попишки в окружении лицемерных богомольцев, которые, чтобы в Царство Божие попасть, готовы всю жизнь одну капусту жрать! Да засохнет от тоски Бог, если ангелы такую постную шушеру в Царство Божие пропустят и будет она там, под носом у Бога, тухлой капустой пердеть и затхлые молитвы трындеть! То ли дело Иисус Христос, который о Себе говорил:

«Вот, например, Я! -- такой человек, который любит хорошо поесть и как следует выпить! И друзья у Меня весёлые, бескорыстные грешники!»

Может быть, не дословно я запомнил слова Седого о Христе, но насчёт смысла – зуб ставлю! Ненавидел весёлый и рисковый Христос фарисеев за их трусость и корыстную набожность. Не хотели они рисковать и Царство Божие на земле создавать, а захотели на халяву промылиться в Царство Божие на небе! И больше всех ненавидел Христос лживых попов, которых очень деликатно называл «порождения ехидны», что по русски -- сукины дети!

Эх, был бы жив Стенька Разин! Да я бы… А у меня есть и историческое сходство: Стенька Разин тоже рыжий!! Да здравствует Союз Рыжих!! А чтоб поменьше задавали вопросов о незабвенных днях моего голубого детства в Саратовском детдоме, который я в глаза не видел, закошу-ка под бестолкового дебила, который всё путает и забывает, а куда бредёт и сам не знает… как раз, это и объясняет: почему не за колбасой в подсобку пристанционного буфета полез я, а за куском хлеба в бедную хату на далёком хуторке, где засада НКВД…

Один за другим спускаются с печки трое младших пилипенков. Все мал мала меньше, а, как из под штампа, друг на друга похожи приятной закруглённостью. Остаётся им только побольше каши съесть, чтобы укрупниться до габаритов их могучего дядьки Тараса!... Не спуская с меня глаз и ни слова не сказав, они, как по команде, глубокомысленно погружают указательные пальчики в загадочные недра своих курносых носишек, где, вероятно, находятся ответы на все трудные вопросы. Углубившись туда до уровня постижения смысла жизни, трое кругленьких пилипеночков прижимаются к своим мощно округлённым родителям и все вместе долго и внимательно рассматривают страшного ночного пришельца, привязанного к скамейке. Небось, ни у одного гостя не было такой крепкой привязанности к этому дому?! Но пилипеночки ни о чём меня не спрашивают: боятся. Шибко я опасный злыдень, раз из-за меня и УкрНКВД по ночам не спит!

И тут у Марии просыпается извечный женский инстинкт: накормить! Она достаёт из печи чугун с тёплым борщом и кругленькие пилипёночки, заботливо поддерживая мою расколоченную об стол голову, по очереди кормят меня глубокой деревянной ложкой. Ишь, посочувствовали врагу народа! Не ведают наивные пилипёночки, как жестоко может покарать за такое пособничество врагу эта позорная страна в которой они родились! Тело устало, болит от колотушек и неудобной позы, отверёвки и жесткой скамейки. Хорошо, что обмотали меня наспех, не туго, можно пошевелиться.

Под утро возвращаются чекисты. На станцию бегали. Перепачканные, злые, усталые, но живые. И на меня – ноль внимания. Значит, никого не нашли ни в роще, ни за рекой, ничего не увидели, даже не узнали… а если в роще и были следы, то уже их нет: всё чекисты затоптали. Итак, ваше сиятельство, граф Монте-Кристо, теперь вам предстоит подвизаться под псевдонимом: «Гелий Степанович Солнечный»! Хорошо, что в ширманах у меня голёк – все ксивы у Седого! От таких мыслей, в сочетании с пилипенковским борщем, настроение идёт на взлёт по вертикали. И на двор меня прогуляли на поводке, как фокстерьера и хотя к скамейке снова привязали, но, оказывается, можно жить и на привязи. Прометею было хуже: его к скале прикрепили, а борщом не покормили и в сортир не выводили…

И не думая о злоключениях, которых впереди навалом, дрыхнет заботливо принайтованный к скамейке, чтобы во сне не падал, Гелий Степанович Солнечный – духовно близкий потомок грозного викинга Эрика Рыжего и лихого рыжего атамана Стеньки Разина. «Из-за острова на стрежень, на простор речной волны выплывают расписные Стеньки Разина челны!» А ну, нечай – сарынь на кичку! Даё-ёшь!! «И загулял ядрёный лапоть, да по крутым, по волжским берегам»! Да так загулял, что по ночам не спали, -- со страху зубами стучали, ублюдочные российские самодержцы!!! Интересно, а как спится Сталину,если он знает, сколько чесиков мечтает: «Эх, из пулемёта бы-ы!...»??

Конец главы 9.