Роман в репортажах "Пятая печать".
Репортаж N13. Рога и копыта.
Следующий день.
Время: июнь 1939г.
Возраст – 12 лет.
Место -- Иркутск.
«Наш паровоз, Вперёд лети!»
(Песня)
Пока Ира не пришла с работы, пишу я письмо. Как-то стыдно жить в доме очно, а уходить заочно. Будто бы сбежал. У Валета была причина прощаться письмом, а у меня? Но другого я ничего не придумал. А потому уже два часа терпеливо пачкаю бумагу своим ужасным почерком:
«Дорогие тетя Нюра, Ира!
Не сердитесь, не называйте меня неблагодарным! Я благодарен за всё. За заботу, за любовь. И за то, что вы хотите для меня сделать. Но это делать не надо. Я клиент для той конторы, от которой честные люди держатся подальше. Если бы я был вор, преступник! Преступников в СССР уважают. Их судит «самый гуманный советский суд». А меня судить не будут: я враг! «Врага не судят, его уничтожают». К этому, Ира, призвал Великий Пролетарский, который был мразью и недавно сдох, но миллионы лучших людей всё ещё уничтожают без суда по гнусному призыву этой гниды! Я чес, на котором, не считая уголовных грешков, висит побег из ДПР НКВД. Как беглому чесу, вышак мне светит без вариантов. И ты, Ира, и твоя мама, тоже станете клиентами конторы, которая пользуется одной статьей, но применяет ее так разнообразно, что её на всех честных людей хватает.
Ира, ты, конечно, меня умнее, но я имею интерес к этой статье с детства, а поэтому я напомню пункты той статьи, которые вы, Овчинниковы, наскребли, как мои сообщники. Итак… Пункт 12 – недонесение о враге народа! Пункт 4 – содействие в деяниях врага народа! Пункт 1 – преступление против установленного НКВД порядка регистрации врагов народа (прописка и др.). Но особенно опасен Пункт 11 – умысел на преступление! Никто и никогда еще не мог опровергнуть такое обвинение, потому что оно может быть скрыто в голове каждого. Для раскрытия применяют гебушный инструмент системы «наган». А по этой статье пойдет вся семья Овчинниковых. В том числе и великодушный, но легкомысленный Сенька. По любому из пунктов 58-й меньше червонца не дают. А по совокупности для всех Овчинниковых будет срокОв – на сто годков! Я уж не говорю о том, что было, если бы вы все вместе сделали то, что хотели. Я пишу про то, что вы, Овчинниковы, успели натворить!
Мама и Ира! Мне очень хорошо с вами. Я люблю вас очень! Вы вернули мне счастье, которое у меня отняла подлая советская Родина. Вы вернули мне семью и любовь. Вы для меня родные! Как мама и сестра. Я все время думаю про вас, как про маму и сестру, а вслух сказать – боюсь. Стесняюсь. Но я должен вас покинуть. Ненавистная Родина не жалеет средств, чтобы перекрывать таким, как я, все пути в жизнь. Но и я, как ты вчера сказала, не лыком шит. Ещё будем посмотреть, кто скорей окачурится: я или власть советская? Ира, мама, когда вы будете читать это письмо, я буду уже далеко от Иркутска. Но обещаю, что иногда буду писать письма. Если уедете, то ваш новый адрес я узнаю через Сеню и дядю Ваню. Их адрес я помню. Не беспокойтесь, – не пропаду. Да! В кармане моего зимнего пальто лежат золотые часы. Сохрани их, Ира, пожалуйста! Не дари, не продавай!! Ты, Ира, да я – нас на свете всего двое, кто всегда будет помнить о Коле. Если я сумею стать взрослым, то с гордостью буду носить эти часы.
А велосипед я дарю Сене. За его доброе сердце, за то, что из-за меня хотел он остаться на всю жизнь в деревне. Пусть переедет к вам, пропишется в домовую книгу, получит паспорт, поступит в техникум и учится на изобретателя. Ему велосипед нужнее – в город ездить, а то – автобус не дождешься. Целую вас всех! Саша.
Это письмо хранить нельзя! Везде сексоты! Сожгите, не откладывая ни на минуту! Скорее сожгите!! Не перечитывайте!! Да сожгите же скорее, пока не случилась беда!!!»
* * *
Запечатываю письмо, оглядываюсь на тетю Нюру. Сегодня она с постели не встает – ноги болят.
-- Тетя Нюра! Спрячьте это письмо, его вам Ира почитает. Чур-чура – только Ира! Ни-ко-му, больше не показывайте – от этого беда будет страшная!
Тётя Нюра прячет письмо под подушку. На глазах у нее слезы: понимает…
-- Сашенька, подождал бы Иришку… она ж, поди-тко, скоро ужо придёт… -- Тетя Нюра садится на кровати, опускает на пол опухшие ноги. Я целую ее. А у дверей говорю:
-- Нельзя мне оставаться! А Ира… она меня не отпустит, а этим всех погубит!!
Оглянувшись в дверях, вижу, что тетя Нюра, опираясь на спинку кровати, встаёт на ноги… что-то говорит, просит подождать… а почему бы не подождать, хотя бы, денёчек? Кто гонит меня из этого дома сегодня? Как знать, а, вдруг, всё, как-то, само собой обойдется? И когда я готов поддаться на уговоры, вспоминаю слова Валета: «Вякнув «до свидания!» -- не позабудь уйти…». Не оглядываясь, выбегаю из дома, но успеваю услышать:
-- Храни тебя Господь, Сашенька!!
* * *
На остановке – толпа: автобуса давно не было. Быть может, и не будет? И так бывает. В сообразиловке подпрыгнул подленький финтишка: если автобус не придет, -- меня тут и подловит Ира, придя с работы. А, прочитав письмо, она в меня так вцепится… и на сантиметр не отпустит… а я и сам не хочу уезжать…
И тут появляется автобус, перекособоченный перегрузкой. Быть может, он, переполненный, не остановится?... такое бывает. Но, воняя резиной покрышек, разогретых от задевания за кузов, автобус замедляет ход, рулит к остановке. Вдруг – не сяду!? – трепыхнулась в душе последняя надежда.
«Легче в ж..у вставить глобус, чем в иркутский сесть в автобус» – говорят у нас в посёлке. Но… «С судьбой надо играть честно, тогда будешь иметь свою судьбу. Собственную!»-- говорил Валет.
Опередив всех, я, как клещ, впиваюсь в щель ещё закрытой автобусной двери. А как только дверь приоткрывается, яростный напор жаждущих внедриться в автобусное жестяное чрево, расплющивает меня до кондиции, удобной для перевозки в гортранспорте, и вжимает в тесно сплоченные внутриавтобусным давлением задницы тех, кто был запрессован сюда на предыдущей остановке.
Натренированные в суровой борьбе за место в гортранспорте до твёрдости футбольных мячей, задницы нервно взбрыкивают с грацией диких мустангов и дружно оттопыриваются навстречу нашему вторжению. Мы, свежезапрессованные, понимаем неприязнь оттопыренных задниц к нам, и тёмная волна раздражения захлёстывает наше сознание. Мы вносим с собой свежую, еще не растраченную, струю злобы во внутриавтобусную неугасающую перебранку, которая не переходит в рукопашную только потому, что шевелить в автобусе можно только ушами и задницей.
На следующей остановке повторяется то же самое. Ничто не сближает тела людей так, как автобус в час пик и ничто не разделяет души людей так, как насильственное сближение их тел. Люди в автобус входят и выходят, а злая перебранка остаётся и едет, будто бы, сама по себе.
Экспериментами горкомхоза по увеличению сжимаемости населения в иркутском транспорте установлено, что если людей спрессовывать до достижения критической массы, плотность которой определяется критерием: «яблоку негде упасть», -- то в такой массе перестаёт действовать не только закон Ньютона, выковырнутый из упавшего яблока, (был тогда простор, чтобы ему падать!), но и все остальные законы мироздания, особенно – нравственные.
Если индивидуумов вдавливать друг в друга до получения однородной «массы народной», то происходит коллапс интеллекта при котором все законы выворачиваются наизнанку. И тогда не только дохленький закон тяготения, который Ньютон высосал из гнилого яблока, но и более живой закон, -- о любви к ближнему, -- начинает действовать в трехмерном пространстве автобуса с точностью до наоборот: закон притяжения превращается в закон отторжения, а закон добра в закон злобы.
Потому что добрые законы человечество придумывало до появления общественного транспорта, в те гуманные времена, когда каблук сандалия ближнего был далек от любимого мозоля законодателя нравственности, а личности не слипались в «народную массу».
* * *
Раз человек на вокзале – он уже пассажир. И проблемы у него пассажирские, -- простые и плотоядные, как у амёбы: что (кого) сожрать? В ожидании поезда иду в ресторан. Несколько посетителей идиллически грустят, затерянные в гулких просторах ресторанного зала. Сажусь за столик у окна, за которым нетерпеливо ёрзает щупленький брюнет с фирменно крупным носом, какие выдают при рождении на Кавказе. Небось, безжалостная командировочная судьба забросила такого южного, как мандарин, носатика «во глубину сибирских руд», где русская литература рекомендует: «храните гордое терпенье!»
До поезда ещё много времени. Приученный к «гордому терпенью», развлекаюсь, разглядывая интерьер ресторана. В угоду любым вкусам, оформители изобразили на стенах зала заснеженные сопки Байкала, а вдоль разрисованных стен, расставили кадки с пальмами. Вместо стульев в зале кожаные кресла. Не ахти, как удобно обедать из-под стола, утопая по маковку в глубоком, покойном кресле, зато можно сладко вздремнуть, в ожидании обеда. Жаль, что с роскошными креслами посетители обходятся так безжалостно: кожаная обивка многих кресел порезана и выдрана клочьями.
Но, вот, пыльные портьеры на одной из стен зала торжественно, как занавес в театре, раздвигаются и в зал плавно, как Царевна Лебедь, выплывает официантка. Вся помятая, в изжеванном платье и с таким отрешенным от мира сего взглядом, будто бы её только что пропустили через мясорубку. Гастрономические вожделения, обретённые южным человеком после долгого изучения меню, недожеванная официантка пресекает отрепетированной скороговорочкой:
-- Готовые блюда: щи с курой, голубцы! Остальное ждать надо. А в меню не смотрите – голубцы берите! Лучше синица в руках, чем журавль в небе…
-- Нэ-э-э!! – упорствует земляк неукротимого Хаджи Мурата. – Нэ-э нада голубёв, журавлёв, сыныцу! Раз такой птычий базар, давай цыплёнка-табака!
Из чувства солидарности, и я заказываю «цыплёнка (и?) табака», хотя такое сочетание кажется мне ещё более эклектичным, чем оформление ресторанного зала. «И все так же величаво, выступая словно пава» изжеванная официантка исчезает за пыльной портьерой. По неспешности перехода ее в запортьерный мир чувствуется, что её второе пришествие оттуда откладывается надолго, по срокам нашей быстротекущей жизни.
Минута за минутой проходит полчаса. И ко мне приходит жутковатая догадка о том, что кожа на креслах в ресторане порвана не из элементарной советской пакости… не-ет! -- это следы жутких трагедий, разыгравшихся среди бездушно разрисованных стен этого зала. Медленно погибающие от голода посетители грызли зубами кожу на креслах и тщательно пережевывавали её, поддерживая этим слабеющие силы, в надежде дожить до второго пришествия недожеванной официантки… может, кем-то уже пережеванной в жутком запортьерном мире!
Но нам везёт по жизни больше, чем тем, кто до нас питался обивкой кресел: не проходит и часа, как с тяжелых портьер вновь осыпается пыль веков и оттуда, из глубины портьер, или веков, появляется официантка, еще более измятая и заспанная, но! – с нашим заказом. Сразу рассчитавшись, она тут же исчезает. И это уже безвозвратно…
Загадочный цыпленок табака оказался снаружи прохладным, а внутри замороженным, как и вся земля сибирская. Это был фрагмент мумифицированной, как мамонт, курицы раннесоветского периода. Конечно, советские курицы имеют самые крепкие мускулы в мире. Но эта – достойна кисти Дейнеки!
Прожив не лёгкую жизнь на голодной диете, ежедневно подвергалась она яростным посягательствам петуха сексманьяка на свою истощенную честь. Это сопровождадось ежедневным марафонским бегом по пересеченной местности. Как у отощавших женщин, бегущих на картине Дейнеки «Утро». Многострадальная курица, несомненно, заслуживала тщательного и долгого пережевывания.
Но времени на это не осталось. Вокзальное радио интригующе хрюкнуло, потом стало долго и жутко хрипеть, будто в радиопункте кого-то душат… -- да так неумело! – и… вдруг кричит!! -- кричит громко и не понятно, как спящая жертва, захваченная злодеями врасплох. Но опытные пассажиры догадываются: поезд прибывает! Житель гор, что-то прорычав на гортанном языке свирепых предков, пару раз яростно кусает цыпленка-табака большими желтыми зубами. Но, либо зубы, либо нервы не выдерживают и он кричит в сторону портьеры ругачие на всех языках слова: «мама-мама!», и спешит к поезду.
Портьера не шелохнулась. После напрасных попыток пррронзить ножом замёрзшую курицу, или ррразорвать ее руками! – я хочу вытереть руки. Салфеток на столах нет, зато на оконах, стоят красивые, на века сработанные таблички: «Шторами руки не вытирать!». Спасибо за подсказку, -- думаю я. Но другие посетители тоже так думали, и шторы густо засалены выше моего роста. Чистый кусочек я нахожу только возле пола.
Цыпленок-табака изготовлен по иркутской технологии для многоразового использования. На его шершавой и жесткой, как у булыжника, поверхности не остаются криминальные отпечатки не только пальцев, но и зубов. Как переходящий приз, его, не вынимая из тарелки, тут же подают следующему посетителю. К огорчению работников ресторана, цыпленка-табака я нахально забираю с собой. Попросив в буфете клочок пергаментной бумаги, кладу на него цыпленка-табака и кусок хлеба. Сперва я иду к первым вагонам.
Узнав номер плацкартного, иду в хвост. А когда поезд трогается, я подбегаю к одному из последних вагонов, держа перед собою цыпленка табака, как свидетельство своей принадлежности к неутомимо жующему пассажирскому племени. Проводник в этом вагоне ведёт себя бдительно и смотрит на меня подозрительно: будто бы у меня билета нет, но я отвечаю ему таким взглядом, будто бы у меня билет есть! Ещё и поясняю:
-- Я из третьего, плацкартного. У проводника мой билет!
Уйдя по вагонам подальше от бдительного кондюка, замираю перед окном, за которым уже видны дома Иркутска-2. Вдали -- блестящая лента Ангары. Раскатисто прогромыхал под поездом железный мост через Иркут, между деревьев, замелькали домики нашего поселка. Но дом, ставший мне таким родным, я не увидел – деревья…
* * *
Быстрей, быстрей разгоняется поезд. Спешит скорый «Владивосток – Москва», нагоняя опоздание накопившееся на заоблачных перевалах горных хребтов Забайкалья, куда, задыхаясь от высоты, как два астматика, едва затягивают состав два паровоза. Нагоняет и те опоздания, которые накопились в бессчетных туннелях полуподземной Кругобайкальской дороги, где машинист каждую минуту готов увидеть за крутым поворотом глыбу, упавшую на рельсы.
А здесь, где кончаются горные хребты Восточной Сибири, есть где разогнаться паровозу во всю мощь огнедышащих атмосфер. Только успевай шевелить смазанными до блеска шатунами, да, на бегу, покачивать послушными вагонами! Центробежная сила на повороте прижимает пассажиров в проходе к дверям купе. Высунув голову в окно, я восхищенно любуюсь, как черный, могучий паровозище, хвастливо взметнув в небо пышный султан дыма, лихо выгибает состав в крутую зеленовагонную дугу и гордо мчит впереди послушных вагонов на огромных огненно-алых колесах, стремительно рассекая горячим цилиндром котла бескрайний сибирский простор!
И шальной ветер дальних странствий озорно теребит мои рыжие патлы, выдувая из души остатки сомнений, а из-под сердца горький комочек печали. И уходит куда-то щемящая грусть расставания с дорогими людьми и заполняется душа радостным ожиданием дальних путей-дорог в невиданные мною города, предчувствием встреч с интересными людьми и предвкушением необычайных приключений.
-- Все трын-трава! Да-да! Да-да!! – барабанят лихой степ вагонные колеса.
-- Не пропаду-у-у! – уверенным баритоном поёт паровоз.
Эт-т точно, думаю я. Теперь-то я не та сявка беспомощная, которую Валет в Красноярске подобрал. Имею понятие, на каких грядках гроники растут. Хотя щипанцами работать не умею, зато знаю психологию фрайеров и отвод делаю запросто. И сюжет понимаю, -- фунт дыма не поймаю. И по фене чирикаю.
Не стану я ломать рога, так как рогами шерудить приучен, не суну я рога туда, где рогом переть надо, потому что мое дело – рогом шевелить, а чтобы при этом рога не замочить, на рога не полезу.
Такую имею я программку по рогам для моих копыт и светлых надежд на туманное будущее!
В общем вагоне, сажусь на свободное боковое место. Глядя в пыльное окно, долго и тщательно пережевываю цыпленка-табака, изготовленного в лучших традициях общепита, благодаря которым он, хотя и жесткий, как подошва, но по вкусу… истинная промокашка! Какой-то кугут сибирский, остановившись возле свободного места, напротив, спрашивает:
-- Можно, я сяду?
-- Садятся, дядя, не здесь… -- отвечаю, щеголяя эрудицией, -- на срок садятся, а здесь, токо, присаживаются.
Кугут смотрит на меня озадаченно. Либо, ничего не поняв, либо поняв что-то, в меру своей подозрительности, уходит подальше. На фиг мне его общество!? Пусть сыроежка я, но остро чувствую грань, отделяющую меня от фрайеров дешевых: людей враждебных, раздражающе тупых и злобных.
«Дантес уже ступил на тот путь, по которому намеревался идти и шел прямо к намеченной цели» (Дюма, Гр.М-К)
Конец репортажа №13.
