Роман в репортажах "Пятая печать".
Репортаж N10. Первый урок.

Прошел один месяц.
Время – октябрь 1938
Возраст 11 лет.
Место – Новосибирск.

Так уж сделан человек:
Ныне присно и вовек
Царствует над миром
Воровство!
(Р. Киплинг)

Ну, и причудлива же сибирская погода! Чихнув на календарь и законы природы, выплескивает она сегодня,на улицы Новосибирска, не уныло серый дождь со снегом, а поток ликующей лазури и ослепительное сияние солнца! Середина октября! но мир, бодряще свеж и сверкает синевой. Опрозраченный осенью, воздух свеж, бодрящ, радостен, хотя янтарь солнечных лучей, брызжущих сквозь разноцветие поредевшей листвы, пахнет грустной горчинкой осени –печальным ароматом расставания с летом…

И когда из такого ярко-синего ликующе радостного дня, с осенней горчинкой, входишь в душный и тёмный Новосибирский вокзал, наполненный вонью дезинфекций, дезинсекций и не мытых промежностей, то кажется, что попадаешь в логово зловонного звероящера.

В полумраке кассового зала, подобно чудовищной рептилии, угрюмо рычит громадная очередь, распространяя вокруг душные миазмы хронически засоренных кишечников. Нервно потеющий организм очереди, свернувшийся в причудливые извилины, самым болезненно раздраженным концом намертво прилепился к окошечку билетной кассы. Сжимаясь и расслабляясь, очередь периодически изрыгает из удушливых объятий тщательно пережеванных, растерянно счастливых людей, ещё не верящих в то, что в руках у них билеты на поезд...

-- «Знаю я одно прелестное местечко…» -- напевает Валет и загадочно поясняет: -- есть тут подоконничек, о котором сказал Ларошфуко: «Госпожа История любит, когда нужный человек и в нужное время оказывается в нужном месте…».

Зловонная очередь зеключает нас в душно-тугие объятия. Используя для продвижения естественные пульсации очереди, сантиметр за сантиметром, пробираемся к окошечку кассы. От волнения я потею, одежда противно липнет. Спина мокрая, а в пересохшем рту, как в пустыне Гоби: сухо до шершавости. Сзади меня подпирает жесткий живот Валета. Это исключает перспективу слинять под предлогом посещения туалета. А удрать-то хочется и нестерпимо: боюсь! Страшно думать о том, что я должен сейчас сделать. Но оскандалиться перед Валетом – страшнее! Сам вчера я, дундук, напросился…

Чем ближе к окошечку, тем меньше мыслей в соображалке. И, вот, в опустевшей от мандража тыковке жалобно трепыхнулась последняя, по дурости там застрявшая фразочка, которую утром бездумно напевал Валет:

«Вдыхая розы арома-ат,

Тенистый вспоминаю са-ад…»

У окошечка, на уровне моего роста самое место вспоминать про аромат. Лучше не дышать: все равно – кислород на нуле…

Я задерживаю дыхание, как под водой, мандраж проходит и первая умная мысль приходит: не мне, а Валету надо мандражить… а мое дело – телячье: обосрался и стой! -- меньше мыслей – больше навоза… И стою я, прислушиваясь к таинственным урчаниям во чревах человеческих, меж которыми мой кумпол зажат. А время, как липкая резина, тянется. Вдруг – коленом толчок и Валета шепоток:

-- Фря, рядом!… под подоконник ныряй… раскоцаешь дурку – до донышка шмонай!

И вся наколка. Дальше, -- «думай сам»! Так называется рубрика в «Пионерской правде». Выглядываю из-под широкого подоконника кассы: вблизи окошечка, зажатая в судорогах очереди, раздраженно отталкиваясь могучими бёдрами, отстаивает свое законное место в очереди, чтобы не выдавили, крепкая тетка непреклонного возраста. Все в одежденепреклонной тетки так и кричит: «Что с того, что плохо я одета, а у меня и дома ничего нет!»

Благодаря урокам Валета, я знаю, что у таких: упитанных, но демонстративно бедно одетых, с наглыми мордасами, в заначках полным полно денежных купюр. Так декоративно бедно одеваются зажиточные совлюди, которые скрывают истинные доходы. А скрывать их -- не просто, потому что от бдительных «доброжелателей» скрыть один достаток трудней, чем много недостатков!

Говорят, -- все женщины хороши, но!… на разных расстояниях. От такой тетки хорошо быть подальше. Бойцовская тетка самой злющей породы! Ежовая маруха! О таких и написали заповедь в Библию: «Не пожелай жену ближнему своему!» Такая жена не только ближнего, а и дальнего в зубной порошок сотрёт! Хотя и потрёпана тётка очередью, но до краев наполнена скандальной энергией: маленький лобик зло нахмурен, узенькие губы решительно сжаты, а крупные жилистые руки бдительно прижимают к выпуклому, от хорошего питания, животу добротный кожаный ридикюль. Длинный, крепкий ремешок ридика одет на руку, и обернут вокруг запястья. Неужто, опасается, что ее ридик на хапок вертанут!? Чтобы не открывать драгоценный ридик в толчее у кассы, фря заранее зажала грони в сильном крупновеснущатом кулаке.

Сразу видать: баба – тёртый калач! Опытная, осторожная, настырная, скандальная, и подозрительная, сверх всякой разумной меры. И не кем-то она проученная и наученная, а от природы одарена бдительностью и подозрительностью, как пограничник Карацупа. И не спроста она так дорожит ридикюлем! – ишь, как крепко его обнимает! А как я, да ещё и из-под этого подоконника, буду шмонать этот ридик?! Ещё и «до донышка»!? На фиг Валет загнал меня сюда, под этот дурацкий подоконник!? Ладно, ему виднее… А фря уже у окошечка! Пахнет от неё кислым потом, а там, где центр фигуры, – ого! -- не продохнёшь! Ридик на подоконник поставила, одной рукой крепко его обняла, другую руку в окошечко просовывает…

-- Оп-ля! -- Валет нахально оттирает плечом и локтем опешившую тетку, смахивает с подоконника ридик, и, засунув в окошечко обе руки с какой-то лажевой ксивой, долго и нудно гоняет порожняк про станцию, которая, как оказалось, не на железной дороге, а на ведомственной узкоколейке!

А приходилось ли вам видеть ежовую маруху, стервенеющую «в борьбе за правое дело»? Видели вы одуревшую от злобы бабу, до озверения настоянную в атмосфере удушливой очереди, тогда, когда её, страдалицу, какой-то пижон из гнилой интеллигенции, промежду прочим, оттёр от заветного окошечка! Не-а! Не видели!! О такой сцене ярости и шекспирчики не ведали, корчась в неистовых творческих муках! Сыро в Датском королевстве для воспламенения столь высоградусных чувств!

Отвод сделан -- тики-так! -- ридикюль качается под подоконником, так как фря этой рукой в подоконник вцепилась, а другой рукой, где деньги зажаты, -- Валета по спине мутузит! Но для размаха места нет – тесно… старается, а никак не может Валета, уязвить, как хочется! А тут ещё хмырь, позади Валета, греет обстановочку – базлает матерно про нахальство гнилых интеллигентов, которые простойнарод не уважают. И за модную курточку Валета тянет этот хмырь, пытаясь его из окошечка выдернуть! Ку-уда там! Места нет, чтобы дёрнуть, как надо, а Валет, как ржавый гвоздь, в окошке застрял! Хоть пополам его рви, -- не отцепится, -- ведь он меня тушует – спиной закрывает.

При таком раскладе, никто про ридик не думает, кроме меня. А я споко-ойненько шурую: расстегиваю замочек, достаю кошелечек… и, вспомнив наказ Валета: «на донышке!», -- внедряюсь вглубь. Там – сверток аккуратный, плотный, гладкий, почти квадратный… что же это за пакет – про него ль сказал Валет?? Оп-ля! Привет! Там, где был – его уж нет! Остальное – мура бабья – пусть лежит спокойненько… спокойненько… спокойненько… твержу про себя это слово, застегивая ридик. Тут живот Валета перестает давить на меня и я, как краб, бочком вдоль стенки, выбираюсь из-под подоконника, вспоминая наставления Валета: «Кончил дело – делай ноги, но не писяй кипятком, а задумчиво хиляй в даль голубую без резких телодвижений!».

А события у окошечка разворачиваются. Хотя и бурно, но, видимо, по сценарию Валета: всем тут не до меня -- все с очень нездоровым интересом наблюдают, как Валет отношения с хмырём выясняет. Хмырь в восторге от своей исторической миссии в борьбе пролетариата с гнилой интеллигенцией, пытавшейся купить билет без очереди! А Валет занимает обескураживающую для хмыря позицию советского дубаря: под заводного лоха хляет и права качает:

-- …ты меня не тычь, я те не Иван Кузьмич! Шшо! Це я интеллихент!?? Та я ж такой же хам, як ты! А ты, шо, --еврей? Такой шибко вумный! Шо вылупился во весь урыльник!?? Сам ты прогнилая интеллихенция – эвон, как у тя из дыхала пропастиной ташшит!! Ты, падла, гнилая, шляпу ишшо напяль!

Я растворяюсь в вокзальной сутолоке, зная, что Валет побухтит еще, дав мне уйти подальше, и, вдруг, слиняет, как сквозь землю провалится. Был тут и нету: кепочку из кармана наденет, курточку возьмёт в руки, подкладом другого цвета. А торжествующая фря, дорвавшись до окошечка, захватит его целиком, вместе с подоконником, обнимет ридикюль, прижмется к нему щекою и долго будет кассирше мозги компостировать дурацкими вопросами. И заглянет она в свой так оберегаемый ридик тогда, когда из очереди выберется. А, заглянув туда, нервно будет шарить рукой внутри, потом долго и тупо смотреть на ридикюль снаружи…

* * *

Таким размышлениям предаюсь я, сидя на скамеечке в чахлом скверике за железнодорожными путями, где «забита стрелка» (назначено свидание). Открываю кошелек – тамгальё: колы, трешки, пятерки, парочка чириков. В общем – семячки. Гроники – в карман, а чменя – в урну. Зато упакованный сверточек – жирная котлетка: пачка жизнерадостно румяных тридцаток! Вот это –фарт! Удивительный день: первая моя работа и такой фарт! Как Валет срисовал фрю с такой котлеткой? И наколку дал: «копай на дне»! Глаз – рентген!! Вот это – по формуле Факира: «психология, выдумка плюс чуть-чуть таланта»!Кого угодно заподозрит тетка, только не Валета, который обеими руками за окошечко кассы держался и был весь на виду! А меня-то она не видела…

С удовольствием шуршу ногами в ярком ковре осенних листьев и улыбаюсь самодовольно, как воробей, долетевший до середины Днепра. Как на душе солнечно! – будто бы и душа плывёт в безоблачной лазури!! Фартово шурует Валет. Остроумно, весело, азартно, -- из майдана в майдан. На каждом бану снимает по лопате. Удивился я: зачем столько? И Валет рассказал, что в Иркутске у его марочки сберкнижка, на которой грони кучкуются. Вору в законе нельзя жениться без согласия воровского сходняка. А это крутых форсов стоит. Неизвестно, сколько кусков в общак придётся скинуть? И Валет готовится к этому.

Недавно приобрел Валет ксивы новые, по спецзаказу. Не мастырка липовая, с которой в гостинице ночевать, а квитуху настоящую, в комплекте: паспорт, диплом техника механика, все справилы для паспортного стола с которыми можно прописаться и в режимном городе! Я в тех справилах -- братан Валета. И у меня теперь есть и метрика, и табель школьный! А-а… вот он, братан мой законный! Валет садится рядом. Подбрасывает на ладони пачку тридцаток, прикинув вес, небрежно кидает в карман курточки и говорит:

-- Шща! Будем посмотреть на ту проблему из другого угла морали. Если б эти грони посеял я, а нашла их та же фря… как ты думаешь, спешила бы она их мне вернуть? А?

Я молчу, зная, что уж кто-кто, а эта жлобиха с таким делом спешить не стала. И Валет тяжело вздыхает, скорбя за корыстолюбие человеческое.

-- Так-то…-- резюмирует Валет. -- Всё в мире относительно. Умный еврей Эйнштейн создал теорию по которой даже время в разных точках пространства течёт, таки, с разной скоростью. К примеру, длина минуты очень зависит от того, с какой стороны двери занятого сортира находишься.

Вздохнув, Валет задает риторический вопрос: --А что такое честность? А это, таки, ветошный кураж бедолаг, которых в чем их родная мать родила, в том их Родина-мать оставила, загнав демагогией в ту безнадёгу, где стырить нечего! А, кроме них, страдальцев, вопиющих о честности, воруют все и всё!! Воруют в меру жадности, умения и возможности. И если жадностью никто не обделён, то возможности разные. Партия и Правительство берут на хапок по крупному: землю, недра, заводы, газеты, пароходы и всю продукцию рабочих и крестьян. Воротилы партии и правительства куски рвут от общесоюзного пирога. Деятели поменьше – кусочки после воротил подбирают. Ещё помельче – крохи клюют и пол вокруг стола подлизывают…

И так – сверху до низу, вплоть до работяги, у которого каждый день после работы оттопыриваются штанишки. Но не от игривой мыслишки, а от железяки, чтобы дома подхалтурить. То, что ты не принёс с работы, -- ты это украл у своих детей! А потому: тащи с работы каждый гвоздь – ты здесь хозяин, а не гость! Как сказала гадалка: «скажи, где работаешь, а я скажу, что ты сегодня украл!». Вынос железяк с производства – российским обычаем стал. Некрасов о русском человеке так написал: «Вынесет всё, и дорогу железную!».

Не ворует народ, а компенсирует то, что отняло у него государство, обобравшее его до ниточки. Государство- рабовладелец, оно заставляет работать, а за труд не платит. Вот, и идёт соцсоревнование: кто успеет украсть побольше! Но сколько у государства не украдёшь, а своё хрен вернёшь. Государство ворует у народа быстрее и больше, чем народ успевает украсть у него. А тот, кто в СССР не ворует, становится подозрителен: и где же он, жучила, деньги берёт? Не агент ли вражьей разведки!? Жизнь в России – это наказание за те преступления, без которых не проживёшь. А мы -- честные воры, знаем законы природы: для того, чтобы волки были сыты и овцы целы, шерсть надо драть, таки, не с овечек, а с тех, кто их стрижет.

Про волков в умных книжках пишут: «Волк – санитар леса». А общество – таки да! -- тот лес дремучий, где закон – тайга, а черпак – норма! Тут без волка -- никуда! Кому нужна революция без воровской идеи Ленина: «Грабь награбленное!» то бишь, без «Экспроприации экспроприированного». Маркс это назвал откровеннее: «Перераспределение общественного продукта». Слава Марксу! Я, как праведный марксист, таки да! -- разделяю его беспокойство за тот случай. Хотя, как вору, мне очень понятно, что в ученииМаркса есть, таки, проплешины на деликатных местах, как у той мартышки, которая намудрила с пересадкой волос и тохес оставила голым! И вся Одесса, таки да! – имеет очень железное мнение: если бы умный немецкий еврей Карл Маркс пообщался бы с умным одесским евреем -- Мойшей Глейзером, – оба они, таки, поимели из того случая вполне завершенную картинку теории исторического развития общества, за которую Мойша Глейзер сказал таки так:

-- Шща! Азохун вей! Що я имею сказать за ту всемирную историю, через которую, как через проходной двор, с улицы Бебеля на улицу Бабеля, народы приходят и уходят и каждый норовит насрать за сарайчиком тёти Хани!? За ту историю, таки да, я имею самое железное мнение, что при любом режиме власть имущие воровали и будут воровать, ставя за это дело красивую ширму, то бишь – программу. Будь это «рассовое преимущество», «капиталистический рационализм», «концентрация капитала», «экспроприация экспроприированного», или «справедливое перераспределение общественного продукта» -- будь спок: по любой программке карманы фрайеру, вывернут тики-так и вычистят так, что будьте вам здоровы! С каким лозунгом ни заявись любая власть, -- она чем начнёт, тем и кончит: лохов будет потрошить! Потому что миром правят «не Бог, не царь и не герой», а его Величество – ВОРОВСТВО! -- во все времена и с разной ширмой, пардон, -- политической программой: экспроприация, эксплуатация, национализация, модернизация, приватизация, распределение, освобождение, примирение, возрождение…

Слава Марксу! – это он, таки, совершил эпохальное открытие: капитализм – это, когда одни грабит других, а социализм – это когда другие грабят первых!! И не смешите ви меня за то, що при коммунизме воровства не будет! Ведь, и Ева, живя на полном пансионе, позарилась… Что Ева! --и самый маленький дитёныш, не прочитав Маркса, – шасть! – уже на грядке у соседа! Жрёт там до дрысни! А дома, то же самое, ни за кошечку, ни за собачку…

Ева первая что-то слямзила. По-еврейски «Ева» – это жизнь! Значит, воровство – это жизнь и инстинкт от Евы. Если человек не ворует, то и не живёт! Он – нежить, только похожая на человека! Для человека жить и не воровать,как жить и не дышать. Конечно, есть в Индии такие -- не дыша живут. Но бездыханная жисть – не от хорошей жизни бывает! Говорят, русский интеллигент живёт не воруя и без обеда, но кто сказал, что русская интеллигенция дышит? Хотя б, на ладан…

Ах, со-о-овесть!... Да, и такое бывает. Гундят про неё люди бессовестные, а совестливые от неё страдают молча. Есть она у всех, но не все ею пользуются – экономят. А раз не пользуются, то думают, что у них она незапятнанна и чиста. А кому и для чего нужна чистая совесть!? Именно так недоумевал Мойша Глейзер, дожив до возраста, когда ещё хотел волочиться за каждой юбкой, но уже не мог вспомнить: а для чего ему это надо? Так и с совестью -- все хотят прослыть совестливыми, а никто не может вспомнить: а зачем?? Совесть от греха не спасает, а удовольствию мешает.

Представь, Рыжик, кошмарный сон, будто все живут по совести: фрайера от зарплаты излишки не кладут на сберкнижки, а сдают в МОПР для прокорма всегда голодающих африканцев, которые голодали ещё при динозаврах и будут голодать после Второго Пришествия коммунизма. Но что тогда станет с нами – честными ворами? Кр-р-рах!!! Туши свет, спускай воду. Слава Богу, такой кошмарный сценарий на ближайший миллион лет природой не предусмотрен и мы, воры, нужны обществу для борьбы с сребролюбием. Чтобы деликатно, гуманно, в отличие от грубых ментов, изымать накопленные излишки у фрайеров, облегчая им карманы и совесть!

Говорят про угрызения совести… Если фрайер будет жить и с совестью дружить, чтобы она его не грызла, то совесть помрёт с голоду, вместе с фрайером. Шща! А вреден ли, таки, честный вор обществу? Оказывается – наоборот! Это санитар души, который делает прививки против страшного недуга – сребролюбия! В Библии сказано:

«Ибо корень всех зол есть сребролюбие!» (1Тим.6:10).

Нет болезни неизлечимее!! Прививочки фрайерам, которые делает вор от сребролюбия, чуть-чуть для самолюбия болезненны, но для нравственного здоровья, таки, очень полезны. Да и много ли честный вор у фрайера тиснет? Самую малую часть его капитала, вложенного в сберкассу, в имущество, в дом, в жену, в детей… И сколько у фрайера, таки, останется в кошельке после всех затрат? Именно тот мизер, который сберёг скупой фрайер для честного вора! Уж это наше! Где бы и как бы фрайер этот мизер не хранил – он его пролопушит.

А если честному вору крупный фарт выпал, значит, он обжал он госворюгу или спекулянта. И Великий Пролетарский А, Мэ, Горький изрёк по тому поводу: «Если от многого взять немножко, это не грабеж, а дележка!» Не любит честных воров государство, как конкурентов. А потому, приходится нам, честным ворам, соблюдать технику безопасности, поглядывая по сторонам. Как говорил один знаменитый спринтер: «стоя в позе низкого старта, смотри: кто бежит позади с шестом наперевес?» Ну что, братец кролик, похряли!?

Идём мы вдоль бесконечных составов. Путь наш уныл и долог и Валет проповедует:

-- Шща! А, вот, почему в России любят убогих и нищих? Да потому, что им не завидуют! Особенно в эпоху всеобщего равенства и братства. Таки да, что братство кончается там, где брать больше нечего! И тогда приобретение носового платка расценивается, как чистоплюйство и отрыв от пролетарской массы, которая сморкается пальцем. Трудно советскому человеку пережить за тот случай, если у его соседа есть что-то лучше. Не важно – что: жена, радикулит или носовой платок, потому, что если Бога мы обижаем недостатками, то ближнего – достоинствами. И со страшной силой действует в СССР удивительное оптическое явление: в чужих руках хрен толще! Куда бежать совчеловеку от такого кошмарного феномена? Конечно, – в НКВД! «Не корысти ради, а токмо ради…» благородной идеи всеобщего равенства по хреновости, чтобы всем было одинаково хреново! Ибо нет у советского человека других радостей, кроме чужих неприятностей! И это, Санек, медицинский факт: изо всех сословий, только честный вор не закладывает вора!

А честному работяге, который не сребролюбив, так как серебра в глаза не видал, а стеклотару вчера сдал, -- ему честный вор не страшен, потому как государство работягу до ниточки обобрало и радиопарашей задолбало, внушив ему: «Труд есть дело чести, доблести и геройства!» И сидит работяга герой, замороченный, дурной, у тарелочки пустой, разинув чавкало, с ложкой в правой руке. Сидит и ждет пришествия коммунизма, или выигрыша по облигации. Золотую Рыбку ждёт, чтобы она занялась его проблемами. И в толк советский народ не возьмёт, что Золотая Рыбка давно на него х… вот именно, – хвостиком махнула! и правильно сделала: помогать дуракам – дурное занятие.

И сказочное будущее советского народа – в недописанном эпилоге к «Сказке о Золотой Рыбке», в котором престарелые, рабочий и крестьянка, у разбитого корыта сидят и поедом друг друга едят, объединяясь, когда увидят еврея вблизи своего корыта…

Лязг и скрип вагонов, ползущего рядом поезда, заглушают слова Валета. Поездмешает идти рядом с Валетом, я отстаю и наблюдаю сзади за его легкой, настороженной походкой. Ишь… волк – санитар леса. А интересное продолжение сказки «О Золотой Рыбке»!

Но лучше всех написал о советском народе Чуковский в сказке «Тараканище»! Народ – огромное, безмозглое стадо. До поноса боится русский народ сумасшедшего усатого ничтожества – таракана! Каждая скотина в стаде за свою жизнь дрожит и всех других заложить спешит! Каждая глупая корова своих телят отдать готова безумному старикану -- усатомутаракану!

Но самое ужасное в этой сказке то, что и тогда, когда появляется освободитель советского стада от рабства – храбрый воробей – то стадо быкомордастое старается забодать его, затоптать его, лишь бы он, воробей, Тараканище не потревожил! И в этих строчках – вся безнадёга попытки освобождения советского народа от рабства. За одиннадцать лет жизни в этом стаде, я только об одном герое узнал, который, быть может, ценою своей жизни напечатал на обложках школьных тетрадок: «Долой СССР!» Это был единственный храбрый воробей из миллионов трусливых скотов!! – так ничтожен в СССР процент смелых людей. А скотам трусливым нужна ли свобода?

«О, люди, люди! Порождение крокодилов, как сказал Карл Моор! – воскликнул Граф, потрясая руками над толпой. -- Я узнаю вас, во все времена вы достойны самих себя!»

Конец реп. № 10.(12с) 230812