Роман "День седьмой".
Глава 21. Один в океане. (От Ноя).

«Не страшись
и да не унывает Всердце твое»
(Ис.7:4).

Не дал мне сон желанного облегчения. Всю ночь мучали кошмары: то ковчег падал в бездонные пропасти, то из ковчега вылезали мохнатые пауки. Просыпался в холодном поту, чтобы вновь проваливаться в мохнатые объятия кошмаров, полных какой-то мерзости. Наконец-то, унылый серявый свет просочился из кокпита и наступил второй день страданий на волнах всемирного океана. Ковчег, по-прежнему, взлетает и падает, круто кренясь и мотаясь с борта на борт. По верхней палубе стучит ливень.

Надо бы взглянуть на океан, на компАс, но изо всех чувств, дарованных от Бога, осталось два: тошнота и головокружение. Значит, я, всё-таки, жив? Но тут вспоминаю о мореманах, бороздивших океаны Фаэро, о которых написано:

«Они кружатся и шатаются как пьяные, и вся мудрость их исчезает» (Пс.106:27).

А, вернувшись на сушу и пропив деньги за рейс, эти бедолаги вновь шли в океан! Иногда на годы! И Уст на своей хрупкой яхточке, со всей семьей, много раз совершал долгие и дальние плавания, считая это лучшим отдыхом! Не за морской болезнью ходил он по океанам!? Значит, есть в океане что-то более притягательное, чем тошнота?! И я, приподняв голову, отважно ползу через коечный бортик. Но всё снова расплывается в глазах, кружиться и болезненный приступ тошноты возвращает меня в исходное положение. Когда лежу, -- почти не тошнит, а закрываю глаза, -- и голова не кружится. И то – слава Богу! Но невозможно же год лежать и с закрытыми глазами, тем более, если ты – вся судовая команда! Кто за мной ухаживать будет? Кормить… при мысли о еде, меня снова тошнит…

Не раз с мучительным стыдом вспоминаю тот день, когда я самоуверенно напросился идти на Ковчеге в плавание с астронавтами, которые знали не только про морскую болезнь, но и про невесомость! А уж это --помохначе качки! Вот почему Уст улыбнулся и попросил прочитать стих про эту болезнь. Почему я не признался в том, что с детства не любил качели! И почему Уст выбрал меня из многих других, более молодых, тоже желающих плыть на Ковчеге!? Среди качеств моремана Уст высоко ценил добродушие и юмор. Считал, что самая несовместимая сморем болезнь – желчность и раздражительность. Но, как говорят пришельцы: «человек предполагает, а Господь располагает». Книга Книг советует остерегаться излишней уверенности в завтрашнем дне:

«Вы, которые не знаете, что случится завтра: ибо что такое жизнь наша? Пар, изливающийся на малое время, а потом исчезающий. Вместо того, чтобы вам говорить: «если угодно будет Господу нашему и живы будем, то сделаем то и другое», вы по своей надменности тщеславитесь: всякое тщеславие есть зло» (Иак.4:14-17).

Не тщеславились сыны Божии, и делали добро всем, не щадя себя. Но были они доверчивы, -- не понимали, насколько коварны и подлы земные люди. Если бы они назвали себя богами и жестоко наказывали людей за непослушание!! Нельзя на равных состязаться с подлецом Доноком! У подлеца всегда преимущество – ему не мешает совесть! Надеясь на разум людей, недооценили они коварство Донока, злобу его клевретов, глупость и трусость большинства равнодушных нейтралов.

Вот и результат: вместе со своим добродушием и юмором я, как забытая багажная кладь, одиноко и печально тилипаюсь в громадном Ковчеге! А первая океанская болтанка превращает меня в безвольную медузу с юными волосиками на выпуклом пузе… а где оно? Ишь, как робко поджалось… от жизни такой. И зачем Уст выбрал меня для мучений на этих океанских качелях!? Но надо надеяться, что милостив Господь и живы сыны Его. И почаще давать радиосигнал. А то веду я себя, подобно пророку Ионе:

«сделалась на море великая буря, и корабль готов был разбиться. Иона же спустившись во внутренность корабля лег и крепко уснул». (Ион.1:4,5).

Как пить дать – укатался на крутых волнах сухопутный пророк! Не прячутся в трюме во время штормового аврала, когда «корабль готов был разбиться». Только тот, кто дошел до ручки от морской болезни, может, проснувшись, вежливо попросить команду о маленьком одолжении, как это сделал Иона:

«Возьмите меня и бросьте меня в море» (Ион.1:12).

И милосердные корабельщики избавили Иону от морской болезни:

«И взяли Иону и бросили его в море» (Ион.1:15).

Есть средство от морской болезни! Но я не Иона и нет на Ковчеге никого, кроме меня. Вся ответственность за Ковчег на мне! Не могли сыны Божии улететь с Земли, оставив меня в Ковчеге одного! Неужели, их нет в живых!! От мысли такой становится так страшно и горько, что страдания нравственные заглушают страдания физические. Скрипя зубами, шершавыми от желудочной кислоты, извергаемой пищеводом, я поднимаюсь в кокпит.

И с первого взгляда на океан преисполняется ужасом душа моя. Дыбящиеся из океанской пучины ряды водяных гор вздымаются к низко висящим над ними черным, клубящимся тучам. Как трагические морщины страдающей планеты, водяные хребты покрывают океанский простор от края до края. На гребнях черных водяных гор яростно вскипает бешенная пена, ветер рвёт её, вытягивая в жуткие космы из брызг. Кипящая пена, падая с вершин косматых водяных гор, чертит на их черных склонах белопенные полосы, как у хищно полосатых зверюг. А из вечного мрака разъяренной океанской бездны вздымаются всё новые и новые косматые, полосатые чудовища …

Ковчег, который на суше поражал гигантскими размерами, среди белопенных гор, оказался хрупкой игрушкой океана, который гоняет и швыряет его по своей прихоти. Низвергаясь в кипящую бездну с одной волны, Ковчег содрогается от ужасного удара другой. Круто кренясь, жалобно скрипя и скрежеща деталями судового набора, медленно, потом всё быстрее, Ковчег взмывает вверх, к низко висящим зловеще лохматым тучам, но только для того, чтобы, круто накренившись на другой борт, стремительно падать с ужасной высоты в разверзшуюся океанскую бездну.

При виде того, как грозно нависает над хрупким Ковчегом чудовищно огромная океанская волна, увенчанная злобно кипящим пенистым гребнем, я в ужасе закрываю глаза… а потом, как в кошмаре, это повторяется снова, снова… и в те мгновения, когда Ковчег, как измученное животное, исторгая рангоутом визги и стоны, замирает на верхушке водяного хребта, я снова вижу ужасную картину штормующего океана…

Мне остаётся только молиться. И я молюсь, благодарю Бога и Уста, за то, что у Ковчега большой и тяжелый киль, который не даст Ковчегу кувыркнуться вверх тормашками, за то, что сработан Ковчег так прочно, что удары громадных волн не в силах разметать его по брёвнышку в свирепом океане. И хотя поджилочки -- ой, как трясутся! – но знаю я: нечего мне бояться, потому что верю я не в Бога, как Донок, а верю Богу, верю в то, что спасёт Он Ковчег, а, заодно, меня! И молюсь я, молюсь, пока не вспоминаю, что Бог воздаёт людям не по молитвам, а по делам.

«Что пользы, братия мои, если кто говорит, что он имеет веру, а дел не имеет? Может ли вера спасти его? Ибо, как тело без духа мертво, так и вера без дела мертва» (Иак.2:14,26).

Пророк Иона молился о спасении самого себя, а мне нужно спасать Ковчег, – единственные ворота в Зеркальный мир! Дело это ответственное и полагаться на молитвы, по крайней мере, легкомысленно. Дело делать надо!

Преодолевая ужас перед захлёстывающими верхнюю палубу волнами, я, перебирая руками по лееру, натянутому посередине палубы, отправляюсь в опасный путь от кокпита к фок-мачте. Стараясь не смотреть на дыбящиеся водяные горы, преодолевая головокружение, ковыляю я вдоль леера, не выпуская его из рук, оскальзываясь на мокрой палубе, которая то круто встаёт на дыбы, то стремительно проваливается из под ног. А когда тяжкий гребень волны рушится на палубу, я замираю в ужасе, закрыв глаза, судорожно вцепившись в леер, который на суше казался мне совсем не нужным на такой высокой и широкой палубе с фальшбортом.

Добравшись до фок-мачты, вытягиваю из парусного рундука тяжелый штормовой кливер, креплю шкоты и гордень. И кабестанчиком, – вира помалу! С громким хлопком, парус хватает ветер и тянет нос Ковчега, отваливая его под ветер. По мере поворота Ковчега, потравливаю шкот, настраивая кливер по ветру. И, набирая скорость, пошел, пошел Ковчег под штормовым кливером, развернув корму к волне. Дикая бортовая болтанка сменяется ровной килевой качкой, волны не захлёстывают верхнюю палубу и я, стоя на высоко взлетающем носу ковчега, вдруг, с удивлением и восторгом обнаруживаю, что от моей морской болезни… и следа нет! Позорные следы, конечно, остались, но… они в каюте. Значит, лекарство от этой болезни, -- не микстуры, не молитвы и не печальное созерцание пупка, как центра зыбко качающегося мироздания, а рисковая и потная работёнка! Вот, Уст и улыбался лукаво, поглядывая на мою самоуверенность. Знал он, что мне предстоит, -- сухопутному таракану…

То, что в шторм я выполнил необходимый парусный маневр, пусть простейший – поставил штормовой кливер, -- наполняет меня радостной уверенностью в себе. Чувствую, что я не беспомощный Иона, страдающий от морской болезни так, что и киту, проглотившему Иону, стало тошно и он сблевал его обратно! (Ион.2:11). Хохочу я над собой, хохочу! У кого есть чувство юмора – тому всё по плечу! Прав Уст, выбрав меня! Разглядел во мне не унывающего моремана! Самого первого моремана планеты Земля!

От радости появляется чувство голода. Я вспоминаю: Боже, как давно не ел! Записав курс и скорость, принимаюсь за любимое дело: приготовление обильного обеда под исполнение старинной матросской песни с планеты Фаэро, которую распевали по вечерам Уст и Орт. Мотивчик песенки разбитной и заводной, а потому -- какая разница, о чём

«поют в песнях, пьющие вино»? (Пс.68:13).

А петь я очень люблю, как всякий мужчина лишенный музыкального слуха, зато имеющий зычный бас. И песенка подходящая: такая длинная, что под неё можно осушить кувшин средней емкости, не беспокоясь, что песенка закончится раньше, чем вино.

Где бочка рома,

Вот там мы дома!

Заждались черти нас, а мы -- всё пьём!

Судьба индейка,

А жизнь – копейка!

И коль пробьёт наш час – к чертям пойдём!!

А дальше в куплетах песни на жаргоне мореманов Фаэро поётся про женщин, вино и, какие-то пиастры. Выпив пару кружек, я пригорюнился. Вина вдоволь, пиастры – к чертям их! -- а, вот, женщина… она бы пригодилась на Ковчеге в холостяцком хозяйстве. Мужик я ещё -- ого-го! В самом соку – только что шестьсот стукнуло! Ни одного седого волоска на пузе! Но, увы, на этой планете сейчас если и сохранился, хоть какой-то бабец, то только с жабрами! Это не я шучу, это меня от одиночества так печально шутит! А моя любимая Нойэлита сейчас так далеко, что, как говорил Эрт, если мчаться к ней со скоростью света, то надо миллиарды лет напрягаться. А отсюда мораль: любишь женщин и природу – береги Ковчег в любую погоду! Помни, что ты за всё в ответе – а Ковчег кратчайший путь к женщинам на этой планете! А пока что, изо всех матросских радостей доступны мне две: вино, да задушевная песня. А это не мало! И песня подходящая, а вина – бочка! -- самого лучшего! Но как бы было хорошо, будь бы со мной ещё кто-нибудь!

«Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде; ибо если упадёт один, то другой поднимет товарища своего» (Ек.4:9).

Привыкнув вкушать дар Божий – пищу, -- в кругу семьи или в компании, трудно переношу я одиночество за столом. И когда представляю, как было бы хорошо на Ковчеге с весёлыми сынами Божьими, -- пронзает сердце боль за них… и за себя, одинокого и пьяненького, посреди океана. И даже полный доброго вина кувшин не сразу поднимает настроение. Только опустев наполовину, свершает кувшин своё благородное дело, как сказано:

«Дайте сикеру погибающему и вина огорченному душою; пусть он выпьет и забудет бедность свою и не вспомнит больше о своем страдании» (Пр.31:6,7).

* * *

И прикладываюсь я к заветному кувшину всё чаще, избавляясь от тоски. Но не забываю через каждые четыре часа записывать в судовой журнал время, день, курс по компАсу и скорость ковчега по механическому лагу с проверкой по количеству узлов на разматывающейся за кормой бичеве за единицу времени по песочным часам. Потому что в любом подпитии понимаю, насколько важен контроль за скоростью и направлением Ковчега для того, чтобы не потеряться на кругленьком земном шарике, висящем в пустоте, о чём написано в Книге Книг:

«Он простер север над пустотою, и повесил землю ни на чем» (Иов.26:7).

Много надо знать путешественнику о координатах, чтобы не заблудиться на этом трёхмерном шарике! А каково будущим людям, которые будут странствовать в мирах с четвертой координатой о постижении которой говорится в Книге Книг:

«крепко утвердиться Духом Его во внутреннем человеке… чтобы вы… могли постигнуть со всеми святыми, что широта и долгота, и глубина и высота… дабы нам исполняться всею полнотою Божиею» (Еф.3:16-19).

Как жалею я сейчас, что не научился пользоваться секстаном! Впрочем, пока что любые навигационные приборы, кроме компаса и лага, бесполезны: так как:

«Многие дни не было видно ни солнца, ни звёзд, и продолжалась не малая буря» (Деян.27:20).

Вот и стараюсь я тщательно записывать в судовой журнал скорость, направление и отмерять на штурманской карте с координатной градусной сеткой пройденные Ковчегом морские мили, которые так удобны для пересчёта в угловые величины по градусной сетке на карте. А шальные ветры всемирной катастрофы всё дальше несут Ковчег на ост-зюйд-ост. К качке я привык и плавание кажется настолько спокойным, что однообразие тяготит.

Но как же не хватает собеседника! Старый ворон умеет кое-что говорить, но воспитанием его занимался Хам, а потому в минуты своих откровений изрекает мудрая птица все риторические перлы из отборнейшей ругачки планет Земли и Фаэро. А большую часть времени проводит ворон в чёрной, как дырка под хвостом, меланхолии, удостаивая вниманием только кормушку. К тому же он – убеждённый трезвенник. Когда я налил ему вина вместо воды, он, выдал мне такие перлы нецензурщины, что я и в кувшин стал стесняться заглядывать!

С его точки зрения, я – недоразвитая, бескрылая ворона: гадить умею, а насчёт летать… тут у меня серьёзный пробел в образовании. Но когда я с ним разговариваю, он слушает, не перебивая. А это не каждому человеку доступно. Так умел слушать только Ант… и горечь утраты опять сжимает сердце. И только кувшин, наполненный концентратом солнечных лучей, впитанных виноградными гроздями на склоне холма, где целовался я с Элитой, ставшей от этого сперва Нойэлитой, а потом мамой Сима, помогает мне справляться с кислятиной хандры от унылой погоды и одиночества.

Но стихают, постепенно, ветер и океан, да и ворон всё более укоризненно косится на меня. Оторвавшись от кувшина, готовлю я Ковчег к океанскому плаванию. Хотя поднимать паруса не спешу – спешить мне некуда! – но достаю из рундуков паруса и креплю их на гиках. Несколько раз вспоминаю про капроновый шторм-трап, всё ещё болтающийся за кормой, но руки не поднимаются убрать его. Кажется, с ним уберу я надежду на встречу в океане с сынами Божьими. Радиосигналы, которые посылал я сперва через час, а потом только в полдень, безответны. Значит, один я на этой планете… А потом и позабыл я про штормтрап, который не виден за фальшбортом. Проходят дни, ночи, а Ковчег под штормовым кливером, пашет и пашет безбрежную океанскою ниву, раздвигая могучим форштевнем угрюмые океанские волны. Пашет курсом ост-зюйд-ост и за широкой кормой, в пене кильватерной борозды, остаются тысячи штормовых океанских миль.

Конец главы 21.