Роман "Пятая печать".
Репортаж N20. РЭКС.
Прошло три месяца
Время – декабрь 1941г.
Возраст -- 15 лет.
Место -- г. Свердловск. УЗТМ (Уралмаш)
«Зубы у меня щёлкают, брюхо
пустое, аппетит волчий…»
Возраст – 15 лет. (Ф. Рабле)
В СССР всего хватает, но
тем, кто хватает.
(Пословица)
-- …вашу мать, группа «Ух»! С восьми до двух! А что с двух до пяти – так и мать твою ети?! Куды прёшь, ядрёна вошь!? Ёш твою мать, время надо знать! Катись отселя понемногу! Ах ты, мать твою за ногу! Ногу!! Ногу убери из двери, мать твою дери!! Чо шаперишься на расшарагу, щас как дам под сраку!!...
Рассыпая матерки, шебутной однорукий инвалид грудьювыдавливает нас из тёплой столовки в холодный коридор, захлопывает дверь и ножку стула суёт в дверную ручку. Два десятка пятнадцатилетних лбов запросто выдавили бы инвалида, вместе с хиленькой фанерной дверью, но… он же -- фронтовик! И мы делаем вид, будто бы спасовали перед его решительным напором, а он делает вид, будто бы нас пересилил. Ежу понятно, -- рано заявились. Вот, и поделом: токаря обедают, а нам облом!
А каково нам в прохладном коридоре без шинелей засыхать? -- а их до конца занятий не выдают, чтоб с занятий не линяли. А жрать… так хочется жрать! – это само собой, тут, хоть волком вой! От питания по карточке категории Р-1 (первая рабочая), сразу после завтрака об обеде мечтаешь и на любом холодке тихо засыхаешь! На карточках много чего написано вкусного:«Мясо-рыба», «Жиры», «Сахар», «Мука, крупа и макароны»! Но все карточки столовка забирает и в капусту превращает.
Только одно щекочет брюхо: это то, что хлеба на день восемьсот граммов: в завтрак и в обед – по триста, а на ужин – двести. Всё другое, что по карточкам полагается, -- в капусту превращается. Каждый день капуста, чтоб ей было пусто! Первое блюдо – капуста с водой – называется щи! Второе блюдо – капуста без воды – называется рагу овощное! На третье – вода без капусты – это чай, или компот. У них и температура и вкус те же.
* * *
Из больницы, в октябре, направили меня в уралмашевскую ремеслуху в группу по специальности «каменщики обмуровщики». В опровержение расхожего мнения о том, что в каменщики берут тех, у кого «морда кирпича просит», нашу группу комплектовали из отвергнутых при сентябрьском наборе «по характеру» (по характеристике). И в октябре, собрав в одной группе всех «отверженных», администрация училища, на свою умную педголову, получила «Чудесный сплав»(кино такое!) из малолетних уркаганов ближнего Верхисетского завода ВИЗ (визовские) и своей родной шпаны УЗТМ (узтемцы). Поэтому группой «УХ» (уральские хулиганы) нашу группу не только этот инвалид зовёт.
В удостоверениях назвали нас «учащиеся», хотя научить никого из нас невозможно ни-че-му по тому педагогическому закону, который открыли до крещения Руси: «голодное брюхо к учению глухо!» На занятиях, разморённые теплом, мы либо сладко спим, пуская жидкие голодные слюни на чёрные форменные гимнастёрки, либо сидим с остекленевшим взглядом, обращённым вовнутрь, -- туда, где в сладких грёзах
Крутится, вертится этак и так,
Вертится, крутится наперетак…
Где с «восторгом юным сладострастья», распаляя пылкое юношеское воображение, вертится-крутится упоительная мечта, являясь в самых пикантных ракурсах: кастрю-юлька с картохой! Горяченькой!!... И если бы волшебник, осуществив эту мечту, спросил бы: «А что ещё изволите? Принцессу, ковёр самолёт?», -- каждый из нас заявил бы:
-- Ещё б картохи! Только кастрюлечку надо бы побольше!
Наше воображение способно на воспроизводство и ещё одной «упоительной мечты»: буханки духовитой черняшки с хрусткой корочкой! Очарованные такой мечтой доводим мы себя до экстаза: глаза увлажняются и начинают лихорадочно блестеть, на плохо умытых синюшных лицах, где жалко топорщится юношеский голодный пушок, появляется лихорадочный румянец, а язык, не справляясь с обилием слюны во рту, импульсивно облизывает и облизывает обветренные губы с голодными заедами по обеим сторонам рта…
Развратные римляне требовали «хлеба и зрелищ!» А для нас сама булка хлеба – великолепное зрелище! Понимаю, что как человек, звучу я гордо, но знаю я, что выгляжу неважно. Скукожившись, сунув руки в карманы брюк, пытаюсь согреться, неумело бацая степ и напевая ремеслушную песенку на мотив «Гоп со смыком»:
Сохну я от жизни скушной
В чёрной шкуре ремеслушной…
От такой жалкой самодеятельности мне не теплее и не веселее: и я, всё больше зеленея, покрываюсь гусиной кожей, становясь, «как огурчик», который тоже зелёный и в пупырышках. И на других посмотрю -- те же печальные огурчики. С одной мы грядки: капустной. Но бывает счастье и в жизни ремеслушной – практика на мартене, -- там и молоко дают! Но главный источник радости – супец в мартеновской столовке! Это не супишко из училищной хавалки, который так же материален, как «Права человека в СССР», а потому воспет идиллическим стихом: «супчик тра-та-туй, по краям водичка, посерёдке – х…», потому как в этом супчике и посерёдке – одно желудочное разочарование.
«Жить-то надо, вот и живёшь с кем попало», как грустно шутят дамы военного времени. И в прохладном полутёмном коридоре образуются кружкИ по интересам. Самый шумный тот, в котором кучкуются крепкие ребята -- энтузиасты «ляпы». Один встаёт в центре кружка, шапку ушанку ему задом наперёд на лицонатягивают, ладони он под шапкой прижимает к уху и ждёт, когда его кто-нибудь из кружка «ляпнет», то есть – долбанёт под локоть так, что б и в ухе зазвенело и шапка с головы слетела! А когда контуженный «ляпнутый» открывает глаза, -- все руки к нему тянут с оттопыренными большими пальцами: угадай, кто тебя так навернул? Угадает палец – и угаданный на место ляпнутого встанет. Бьют парни от души и тому, кто в круге стоит, с первого удара жарко. От Седого слышал я, что эта древняя игра полезна для встряхивания мозгов, засушенных военной службой, а в Евангелии от Луки описано, как в такую мозговитую игру играла стража с Иисусом Христом, в часы скучного дежурства по Его охране.
Другой кружок в коридоре – для хиляков по физкультуре. Это – фанаты «жоски». Жоска – кусочек свинца, пришитый к лохматой шкурке. Ударами внутренней стороны стопы её подбрасывают, состязаясь, кто больше раз ударит, не давая жоске коснуться пола. Чемпионы по сотне ударов делают, а остальные считают… умственная игра, математическая: любой кретин может научиться считать до сотни! В ляпу меня не принимают – слишком я легковесный: с первого удара дух, напрочь, вышибут. А в жоску я играть не умею – учился в школе другого профиля: чику осваивал. И, чтобы не качаться одиноко, как тонкая рябина, подхожу я к кучке, где Толян треплется.
-- …тут-то, братцы кролики, чую я, от, таку мясну духовитость, сердце ашш, понимашш, замираат, оот! Зыркаю скрозь воротА, а там-то, у Рэкса в тазике, оот, мя-ясо! Варё-ёно… с картохой, оот! Знат, о-от, остываат на холодке. А Рэкс, от, по двору гулят, аппетит нагуливат, о-от… А духовитость-то от мяса, понима-ашшш… – иТолян закатывает драматическую паузу, которой обзавидовалась бы вся российская драма, вместе с Качаловым! Уж куда им, притворяшкам, так натурально причмокивать и пришмуркивать сопливой сопаткой, изображая принюхивание к варёному мясу! Слушатели Толяна глотают голодные слюни и солидарно шмуркают хлюпающими сопатками. Все мы позабыли запах мяса, но в пятнадцать лет воображение работает без тормозов, особенно, если оно выдержано на овощной диете.
Толян из пригородного села Шувакиш, к которому вплотную подбираются окраины быстро растущего Уралмаша. Поэтому он часто ночует дома, а не в ремеслушной общаге, которую окружающее население окрестило «инкубатором», не только за одинаковую форму «инкубаторских», но и за их задиристо петушиный норов. Домой ходит Толян мимо коттеджей, где живёт уралмашевское начальство и, каждый раз, имеет от этого свежую информацию про «житие» сторожевого пса Рэкса, вскормленного начальником ОРСа Панасюком для охраны своего гнёздышка. Это гнёздышко, свитое по буржуйскому проекту в виде индивидуального финского коттеджа, до краёв заполнено не птенцами-панасючатами, а антиквариатным барахлом. В бездетном гнёздышке царит всемогущий Панасюк с телесатой супругой. И не плохо живут поживают и добра наживают Панасюки, ежели ещё кормят мясом громадную зверюгу, охраняющую их антикварные сокровища, приобретённые за самую ценную валюту военного времени – продукты, -- хотя продуктовые карточки Панасюков всего-то категории «С-2» (служащие второй категории), а по таким карточкам продуктов полагается в полтора раза меньше, чем по нашим Р-1. И в связи с этим парадоксом, я очень живо вспоминаю пришествие в ремеслуху мозгодуя из «общества по распространению».
* * *
Известие о предстоящей политбеседе обрадовало нас не потому, что «былинники речистые» рассказывают что-то интересное, а потому, что периоды их речеиспускания можно измерять, не часами, а календарём, если подбрасывать вопросики. Лекцию мы умышленно растягиваем, потому что хорошо поспать – это второе по приятности занятие, когда есть хочется.
Но, увы! Не бывает полного счастья в этом мире. Потому, что собрали нас на желанную лекцию не в тесном, тёплом зале училища, а в огромном актовом зале заводоуправления, где недвижно, как льды Антарктиды, стоял со времён Ледникового периода промороженныйвоздух с температурой ниже, чем на улице. А ретивые хозяйственники, из соображений экономии, вдрызг разморозили батареи отопления!
И если начальство Уралмаша собрало нас здесь, надеясь растопить льды в батареях «горячим дыханием трудовых резервов», то оно просчиталось: «трудовые резервы» военного времени, по норме Р-1 питаются и зимой горячего дыхания у них не наблюдается. Дышат они на всё прохладно. Ремеслушные организмы, подобно земноводным, имеют температуру окружающей среды. На холоде мы, как лягушки, зеленеем, застывая в анабиозе.
* * *
Серый свет тусклого зимнего дня с трудом проникает сквозь плотно заиндевевшие окна. Двумя лампочками подсвечена сцена с вездесущим плакатом: «Всё – для фронта, всё – для победы!». Этот лозунг вызывает раздражение, потому что у всех это «всё» уже взяли принудительно, зачем же «сыпать соль на раны»? Наша безмозглая пропаганда способна рождать только глупости, вроде: «Германия, используя временное превосходство неожиданного нападения…» итд. Хотя даже штатским, вроде меня, не понятно: как миллионы солдат, вместе с военной техникой, тайком скучковались за кустиком в густонаселённой Европе и неожиданно выпрыгнули оттуда?! А сегодня-то почему драпает Красная Армия? Где красноармейцы, которых в тысячах военных эшелонов, перед войной днём и ночью везли на запад? Полгода прошло, а не могут доблестные генералы штанцы сменить и от испуга опомниться?!
На освещённой сцене, перед большой картой Европы, бодро мельтешит пришелец из «Общества по распространению» -- штатный мозгодуй, -- профессиональный любитель советской власти. Занимается он такой противоестественной любовью по твёрдым расценкам агитпропа. Зарабатывает свой горький хлеб лажевыми сказками, сочинёнными партшехерезадами. Сказочная Шехерезада регулярно получала горячее питание в падишахской койке, несмотря на ночной график работы.
Но партийные боссы не слишком щедро делятся номенклатурной кормёжкой со своим шехерезадом, врущим на них. И, даже, не на постоянном окладе он, а, как дешевая проститутка, имеет почасовую оплату. Небось, умышленно держит его на доходяжном пайке управление госвранья, для того, чтобы не потерял он пристойную агитпроповскую худобу, внушающую жалость и доверие трудящихся масс. Изящен партшехерезад, как спортивный велосипед: только рама, а плоти ни грамма! Скелет и партбилет! А по осторожным движениям не молодого мозгодуя видно, что если отложил он что-то на чёрный день, то только соль на копчике.
Но коварная природа скомпенсировала плотскую немощь шехерезада мощным голосом, ревущим, как пароходный гудок. И, не успев поздороваться, мозгодуй стал возглашать партийные лозунги и другие столь же оригинальные мысли так громогласно, что в намертво замерзших окнах что-то жалобно затренькало. И, всё-таки, ни громкие кличи шехерезада, ни лютая холодрыга не поколебали нашу заскорузлую мечту насчет того, чтобы, привалившись к плечу соседа, давить ухо до конца «беседы». Так что, уже сквозь сон, моя похабная ремеслушная соображалка успевает усечь, что в имени Ше-хере-зада есть один слог вполне даже приличный…
Говорят, в одном советском учреждении шпиона изловили потому, что на собрании он не уснул, как все, а, стал, по заграничному, внимательно слушать докладчика. Не зря же плакаты предупреждают советских людей, умеющих спать без отрыва от производства: «Враг не дремлет!» Но среди ремеслухи, «не дремлющего врага» не обнаружил бы ни один самый подозрительный гебист. Даже я, удостоенный от Гнуса политической характеристики: «гадюка злорадная», -- был солидарен с трудящимися в таком истинно советском мероприятии, как «вздремнуть минуточек шестьсот». Потому, оставаясь не разоблачённым, сладко кемарю я на плече соседа. Несмотря на мёрзнущие ноги, мало что доходит до сознания из темпераментного доклада мозгодуя. Но, пробуждаясь от его зычных призывов куда-то и к чему-то, я, сквозь дрёму, вижу, как шехерезад, грозно потрясая тощеньким кулачком, бесстрашно рычит на германский фашизм, изображая народный гнев словами такими высокими, как новая труба нашего цеха.
Твёрдой рукой, вооруженной длинной указкой, мозгодуй умело и решительно направляет грозную мощь Красной Армии в уязвимые места агонизирующего врага, закрашенного на карте Европы коричневой краской и надёжно огороженного на территории СССР дюжиной красных флажков, которые мозгодуй, свирепо рыча, втыкает в карту всё ближе и ближе… к нашей ремеслухе на Урале, где врага ожидает полный капут: коль не засохнет от хлодрыги тут, то здесь его с голодухи сожрут! И всё шло бы путём, если б монотонное бренчание шехерезада не прерывалось неожиданным рявканьем: «Смерть немецким оккупантам!» и «Победа будет за нами!» Этими криками-рыками мозгодуй оптимизировал положение на фронтах, откровенно хреновое. На меня это не действует, но некоторые, более нервные, вздрагивают и просыпаются. Но все реагируют на эти вопли спокойно, потому как ежели мОзги долго закручивать в одну сторону, то, по закону мозгокручения, потом они сами раскручиваются в противоположную.
После доклада о положении на фронтах, начинается вторая часть лекции, более актуальная для нас, чем дурацкий трёп о неизбежной победе. Называется эта тема очень занаученно: «О научном распределении продуктов питания при различных видах производственной деятельности в условиях военного времени», -- но мы понятливые и секём, что разговор будет о рубончике, о шамовочке, то есть, про самое ТО, интереснее чего в мире нет ничего! Зашевелились все, звонкими щелбанами поднимая головы разоспавшихся соседей со своих плеч. И тёплый парок заклубился над нашими кумполами, ощетиненными двухнедельной «нулёвкой». Ожила и закряхтела, задышала, запердела ремеслуха, навостривши ухо, пробуждаясь от лекционного офонарения!
Глядь, а поверх карты Европы уже висят красивые разноцветные графики и таблицы! Сопоставляя по ним калории трудозатрат с калорийностью наших пайков, мозгодуй убедительно, как Эмиль Теодорович Кио, достающий кролика из цилиндра, доказывает нам, что за свою работу мы получаем в пайках столько килокалорий, что могли бы запросто выполнять по две нормы. И на третью остаётся! Правда, в мозгодуйских таблицах не предусмотрено, что калории нужны и для того, чтоб до следующей смены дожить и ложку в рот положить, а не только по две смены подряд вкалывать. Но про такой пустячёк одни не понимают, а другие молчат, потому что всё понимают… пока какому-то чудику, из группы слесарей, таракан в бестолковку не забежал и от умственной щекотки он ка-ак брякнет на весь зал:
-- Так оно, ежели в калорьях хватат всего, то пошто не всем? Нам-то от пошто не хватат?!...
-- Эт-то ка-аму – не всем… эт-то ка-аму – нам!!? – угрожающе растягивает слова мозгодуй, зловеще пошевеливая скелетом в просторном пальто. – От имени кого вы делаете… заявление?! – (А в многозначительной паузе так и сквозануло: «вражеское!») -- Вы что – организация, или другая… партия!!? – (Тут уж, насчёт «другой партии» -- полная атанда!) – страшней такого – только троцкизм!! – А если вы не другая партия, то должны выступить от своего имени! – И мозгодуй принципиально нацеливает длинный и острый, как указка, перст в сторону, откуда сделан «вражеский выпад» и всверливается в наши безыдейные ряды «бдительным партийным оком»:
-- Встаньте и назовите свою фамилию!! – угрозно предлагает он, зная, что никто не отзовётся, потому что нет преступления страшнее, чем тянуть на «коллективку» или «групповщину»! И приподнялись уже мастаки, шеи тянут, будто гусаки, -- нашаривают бдительным пролетарским оком вражеского лазутчика, проникшего в сплочённые ряды советской ремеслухи.
Но тут мозгодуй перегнул палку. Мы не запуганные совслужащие, которым под кроватью энкаведешники чудятся, не затурканные семейные работяги, над которыми висит дамоклов меч военкомата. Мы – ремеслуха! -- стихия фезеушная – потенциальные призывники и вольны, как казаки! Мы дружно топочем ногами и орём во всю мочь луженых глоток, что нахрен такие калории, от которых в сортире делать нехрен! Когда мастаки нас чуть угомонили, мозгодуй прокричал сквозь шум и гам насчёт того, что бывают люди избалованные… а на самом деле, внутри наших организмов калории так и кишат. А поэтому Партия и лично… в общем, все очень беспокоятся, как бы мы не перенасытились калориями. А по неорганизованности кое-кто воображает, что ему калорий не хватает! На самом деле, всемогли бы есть поменьше, оставляя про запас…
Тут мы подумали, что мозгодуй так грустно шутит и вежливо засмеялись, не так, как люди упитанные, а как люди воспитанные. Но мозгодуй, пребывая в растрёпанных чувствах, не разбираясь в тонкостях восприятия юмора, радуется и такому смеху. Если закончить лекцию «массовым протестом аудитории» -- тут кранты не только его мозгодуйской карьере… Про стукачей он помнит и пёрнув, оглядывается: не унюхал ли кто-нибудь его антисоветский душок? И сейчас он доверительно склоняет к аудитории, даже на вид, скрипучий радикулитный остов, с начала войны жирами не смазанный и… и конфиденциально сообщает нам, что карточки у него категории «С-2», а ему продуктов хватает, даже остаётся. А на чей-то резонный вопрос: куда он остатки девает? – замороченный мозгодуй отвечает, что остатки он вечером доедает… и этим уже искренний хохот вызывает.
* * *
После этой лекции из без таблицы калорий стало понятно, почему, при «научном распределения» продуктов у Панасюков, в отличие от мозгодуя, очень выпуклые фигуры, хотя и они, как мозгодуй, имеют карточки «С-2», где хлеба шестьсот, а остального фиг без масла? И псина у них мясо с утра не доедает, на вечер оставляет!… Не у мозгодуя, а у Панасюков надо учиться, «по вечерам доедать»! А питание по мозгодуйским калориям ведёт в тубдиспансер, а оттуда – в «наше светлое будущее», как Никольское кладбище называют. Но тот, кто удивлялся бы умению Панасюков так экономно есть, -- делал бы всем очень смешно, так как в ведении Панасюка все магазины и столовые Уралмаша! А ещё, под его чутким руководством трудится, «приближая день победы», его верная боевая подруга – панасюковская супруга, -- заведующая столовой. Как видно, пристрастие к работе возле продуктов питания у Панасюков – черта семейная.
И были бы мне до фонаря пристрастия Панасюковские, так же, как и прокурору, который, как грамотный юрист, знает, что уважать надо не закон, а начальство. Но! -- раскормленная до шарообразностиПанасючка заведует не абстрактным пищепунктом, а столовкой нашего училища! И не надо быть проницательным, как Шерлок Холмс, чтобы протянуть логическую цепочку от мелкой тарелочки с капустой, которую ставят передо мной, к глубокому тазику с мясом, который ставят перед Рэксом. Тут и тупарь Ватсон допетрит, что не абстрактное мясо хавает Рэкс, а МОЁ! Мясо, которое из МОЕЙ тарелки! А за этот факт мне очень даже обидно. А когда так грубо цепляют за нежные струны моей души, которая в самом центре организма, в желудке, то соображалка враз выдаёт пламенные, гневные лозунги из речуги мозгодуя: «Наше дело правое! Все, как один, на борьбу за наше законное мясо!? Руки прочь от моей родной тарелки!»
* * *
Чувствую я, как день за днём, овощная диета пробуждает во мне кровожадные инстинкты. В древнем Риме гладиаторов сырым мясом кормили, будя в них зверя… Глупые «древние» ни сном, ни духом не ведали о том, что потомки на их авторитет, как на гвоздик в сортире, всякую лабуду повесят! Были тогда, эти «древние», молодыми, не опытными, а иначе бы дотумкали, что плотоядных мужиков гладиаторов надо бы кормить квашенной капустой до полного озверения. Тогда бы они в Колизее та-а-акое показали! Я представляю себя гладиатором, хавающим на арене… живого льва! Рот наполняется слюной, а воображение, вырвавшись на свободу, мобилизует хищные инстинкты. И я не только вижу -- я чувствую себя этим гладиатором! Под истеричный визг в партере нервных патрицианок, под лошадиное ржание воинов в амфитеатре и скотский гогот плебса на галёрке, я всё плотнее сжимаю крепкие, как капкан, челюсти, в которых беспомощно трепыхается лев, благоухающий ароматом свиной отбивной…
-- Санька!... Рыжий!!... Оглох??
Кто-то хлопает меня по спине -- я выпадаю в обильный осадок из праздничного Колизея в унылые советские будни, провонявшие тухлой капустой. А во рту, всё ещё, стоит нежный вкус сочного жирного льва. Эх, будто бы свинную отбивную из зубов выдернули! Оказывается, пока я в грёзах с открытым хавалом, как аллигатор, за львом охотился, Серёга, Толян и Колян делово обсуждают конкретную проблему насчёт рубончика. А раз я нужен, значит, Серёга опять авантюру затевает.
-- Силён ты мечтать! Мечта-атель!
-- Небось, о принцессе с коровой?
-- Хорошо тому живётся, кто с молочницей живёт, молочко он попивает, и молочницу… е-е-е!… е-ежедневно обожа-ает и еее!... еженощно обнима-ает…
-- Фи, какие пошлости в благородном собрании! – говорю я.
-- Говорить так – пошлость, а делать так – житейская мудрость! – парирует Серёга. – Признавайся, мечтатель, какую прекрасную мечту мы спугнули?
-- Рэкса не дали дохавать!
-- Ну-у… ты даёшь! – выдохнули парни. Значит, угадал я.
-- Оставь сОрок, Рыжий! – находится Серёга, -- одному тебе Рэкса многовато – фактура! -- обдрыщешься… А раз ты такой догадливый… -- тут слова его тонут в грохоте неожиданно распахнувшейся двери, откуда, в облаке пара, благоухающего капустой, с воинственным рёвом вырывается в коридор группа токарей. Забурлила весёлая схватка. Токари, спрессовавшиеся у дверей, с ходу врезаются в наши разрозненные кучки. Но мы на то и «ухари» из группы «ух»! Растасованные неожиданным натиском, налетаем мы на токарей с флангов и тыла, выпираем их во двор на оперативный простор, а здесь, обретя преимущество в напористости, наиболее настырных токарей кормим снегом, а менее… а те просто удирают. Рукопашная заканчивается дуэлью снежками через ограду из железных прутьев, после чего обе группы разбегаются вытряхивая снег из ширинок и воротников. Вот и согрелись…
-- Толян, Колян, Санька! – командует Серёга, -- айда за один стол!
Серёга Огиенко не комсорг, не профорг и не староста. Но в нашей группе серёгино слово авторитетнее, чем разглагольствования всего педколлектива училища. Потому что Серёга – рог, -- лидер! Ураган войны, закруживший судьбы человеческие, как осенние листья, забросил эвакуированного Серёгу с Северного Кавказа в нашу группу, где выделяется тонкий, стройный Серёга среди коренастых уральских парней, высоким ростом и смуглотой лица. А авторитет Серёге обеспечивают удаль и бешенный нрав, когда дело доходит до серьёзной драчки. Темперамент у него не остужен морозами, кипит в Серёге неуёмная горластая кровь кавказских разбойников. Зато моё не скучное прошлое обогатило меня полезным опытом и несколько моих наколок о том, как фартовее шарашить на шаре, оказались в масть, и теперь Серёга тащит меня в каждую из своих шальных, но не продуманных авантюр.
* * *
Обед начинается с мутного противоцынготного отвара, стоящего на столе в графине. Стараясь не стошнить от отвращения, надуваемся смолистым пойлом, благоухающим варёной новогодней ёлкой. Оптимисты говорят, что отвар питательный, как столовские щи, а пессимисты – что во щах столько же калорий, как в отваре. Едва выдули отвар до донышка, как дежурный шваркает по столу железным подносом, где четыре железных миски со щами, над которыми аппетитно клубится пар, благоухая гнилой капустой. Тут не до застольной беседы! Щурясь от горячего капустного пара, разжижающего засопливленные сопатки, мы, пошмуркивая, пыхтя, кряхтя и обжигаясь, наслаждаемся, потому как питаемся! Едва ли у гурманов в заграничных странах и в роскошных ресторанах бывают такие яркие минуты гастрономического экстаза!
Увы, скоротечен гастрономический оргазм: вот, сквозь остатки мутной жижи просвечивает дно миски… а ощущение того, что я что-то съел, так и не появляется! Зато, капустные щи со страшной силой активизируют кровожадную предприимчивость наших сообразиловок. И пока дежурные получают и пересчитывают с тройной перепроверкой, как золотые слитки в госбанке, блюда с названием «микросилос», похожие на гомеопатические дозы овощного рагу, Толян излагает то, что у военных называется «диспозицией».
Панасюковский коттедж угловой, ограда двора выходит на две тихие улочки. Там по вечерам -- ни души. Позади коттеджей – проход, детом заросший крапивой, а сейчас занесённый снегом. Двор коттеджа огорожен высоким деревянным забором, поверх которого прибита колючая проволока. Позырить на Рэкса можно сквозь ворота из железных прутьев с острыми, как пики, верхушками. Днём Рэкс во дворе без привязи гуляет, а когда ему это надоедает, то он в утеплённую конуру залезает. Возвращаются супруги вместе на панасюковской служебной «эмке» к семи вечера и берут Рэкса в дом до утра…Вот и вся «диспозиция» по которой мы начинаем разработку плана штурма Панасюковской Твердыни.
«Нет крепостей, которыми не смогли бы овладеть большевики!» -- заявил Вождь. А разве может быть такая преграда на пути к рубончику, которую не разнесла бы вдрызг голодная ремеслуха!? Путём отсева разумного из самых фантастических прожектов, рождается стратегический план. А после того, как наши бездонные утробы нежно пощекотал капустный микросилос, изобретательность у нас обостряется, как аппетит после еды. План сафари обретает соблазнительно конкретные очертания.
Любой план экспроприации, от вульгарного гоп-стопа и до Мировой революции, начинается с того, что кто-то объявляет себя главнюком. Против того, что Серёга назначает себя Главным Охотником никто не возражает, но народные массы тоже жаждут. Один я не рвусь на единоборство с Рэксом, потому, как после болезни стал такой задохлик, что только в мечтах могу представить себя «Самсоном, раздирающим пасть льва». Рэкс не лев, но зубки у него тоже – дай Боже!...
-- Тихо! Разгалделись!! Лезть кагалом во двор – дело зряшное, фактура! -- урезонивает Серёга кровожадность народных масс, -- ни к чему там кучу малУ устраивать! Друг друга поуродуем! А Рэкс всех перекомпостирует! Он-то – шустрее! Фактура! Лучше я поговорю с ним тет-а-тет, культурненько, по-свойски...
-- Ха! Много на себя берёшь! – выступает Толян против единоборства, -- ты ж, Серёга, и не видывал таку зверюгу! Сила! Камнём пульнёшш – уворачиватся – быстрота-а! Оот! Клыки -- чинжалы! Кусит – враз наскрозь! Оот! Сторожевой пёс! Первый раз гавкает в воздух, а второй раз – на поражение женилки! Обкусит кой чо на долгу память! Оот…
-- Эт точно, -- соглашаюсь я. – Времена героев одиночек прошли. Сейчас «эпоха массового героизма». И раз тут «друг человека» без намордника, -- нужна страховочка. Читали? -- «Госстрах – гарантия вашего благополучия!» Жить надо без риска…
-- Риск – это пёрнуть при поносе! -- пузыритсяСерёга, -- А тут – что!! Вот ты, Рыжий, и пойдёшь со мной! Будешь страховать «от наводнений, пожаров и других стихийных бедствий»… Чо, сла-абО!??
Крепыш Колян, закоперщик из визовской шпаны, ожидавший, что Серёга выберет в напарники его, завозражал:
-- А почему?...
-- А по кочану! – в зародыше гасит Серёга недовольство масс, -- Потому что -- рыжий! Счастливая масть! Фактура! Эрик Рыжий до Колумба в Америку залез! Факт исторический!! А Америка -- не Панасюковский дворик!
Ссылка на шустрого Рыжего викинга успокаивает недовольство масс. История – наука, а против науки хрен попрёшь. Но меня не радует выбор Серёги. Конечно, панасюковский двор -- не Америка, но и Рэкс – не индеец. Поймёт ли этот сукин сын, что раз пришелец рыжий, значит, -- он бог и не моги его цапать за яйца? Но о сомнениях в правильности Серёгиного выбора я помалкиваю. Чо я – рыжий? Не слабО мне.
-- Ништяк, -- успокаиваю я сердитого Коляна, -- и ты поучаствуешь! Подержишь Рэкса, чтоб не рыпался, пока мы с Серёгой уговаривать его будем…
Но тут все трое, не дослушав развитие моего плана, ржут, будто я Чарли Чаплин. А Колянпоперхнулся и под стол полез кашлять. Сидит там – морда, как у кирпича, а по ней слёзы текут…
-- Идите вы… -- обижаюсь я, -- тупоры колыванские! Сами без понятия о психологии, а ржете… дайте договорить! Психология наука тонкая, особенно – собачья. Тут надо не ржать, а вникать! У казаков забайкальских… да кончай ржать! -- штука такая --баранов ловить…называется якрюк! Да не я – крюк! Сам ты крюк с яйцами! Слушать надо: якрю-юук!! Штука – проще лассо. Палка, а на конце – петля ременная… на голову петлю набросишь – и крути палку! А ворота из прутьев! Как раздразнит его Толян, ты, Колян, сразу ему – петлю на шею! Да не Толяну, а Рэксу, тундра беспросветная! И крути… Кончай ржачку, сивари тупорылые!... Будь спок, а в петлю он сам влезет… тут собачья психология: ты одной палкой по сопатке – бац! – на другую палку он сам прыгает – оп-ля и на шее петля! Психология – это наука!
После того, как прополоскали мы кишки мутной жидкостью с красивым названием: «компо-от», -- план был готов во всех деталях. Толяну – хазу обеспечить для поедания Рэкса. У Толяна в бараках живёт двоюродная сеструха – крановщица из кузнечного цеха. Отец у неё на фронте, мать в больнице, а две сестрёнки в Кушвинской слободе у бабки.
-- Нинка – сила!! Свой парень, будь спок!… о-от… Баска девка – вырви глаз! Кран у ей – ашш сто тонн!! – хвастает Толян кузиной и я представляю Нинку похожей на дюжего циклопа…
Колян визовский с Верхисетского завода. У него вся шпана визовская по корешам. Слесаря ему две заточки из арматуры замастырят. Заточка – это толстый прут железный с одной стороны заостренный. Универсальное оружие – шпагодубина. Что там – шпага Дартаньяна! Против лома нет приёма, окромя другого лома! А в столярке Колян палки позычит, метра по два. Одну – для якрюка, другую – для собачьей психологии. А мне -- дела по моим способностям: скоммуниздить сыромятный ремень и бельевые верёвки, а из общаги списанный матрац увести и лесенку переносную изобрести. Серёга мне поможет -- отвод сделает. И не такие экспроприации вертели…
* * *
Однажды я и Серёга, голодные и хищные, как две акулы, в поисках: где бы что-то сожрать, -- влекомые призывным запахом колбасы, проникли с чёрного хода в оперный театр. И… заблудились в лабиринте тёмных коридоров. Так попали не в кладовку буфета, а на оперу «Кармен»! Зал был переполнен, как трамвай в час пик: кто-то сидел, остальные стояли. Мы замерли на минутку из любопытства, и… весь спектакль торчали на верхотуре галёрки, выше люстры, забыв даже про то, что есть хочется.
С трудом понимали: а что там, на сцене, происходит? Мешала смотреть огромная люстра и, заглушая актёров, зрители военного времени дружно кашляли, как культпоход из тубдиспансера. Вскоре мы сами сообразили, что актёры не говорили, а, что-то красиво пели. Но экзотические костюмы, яркие страсти нас захватили и ошеломили! А больше всего нас потрясла музыка. Серёга долго потом бормотал: «Ёп-перный театр… вот это -- музычка! Во – даёт!! В душу так и прёт! До самОй нутры достаёт!!» Так в Серёгином лексиконе прижилось новое красивое слово: «тореадор».
-- Ну, тореадоры, -- пять часов на сборы! – командует Серёга после обеда. – Чтобы к восемнадцати ноль-ноль по Цельсию всё было на мазИ! Сбор в общаге!
Контора по поеданию Рэкса набирает обороты. Четыре ремеслушных организма выделяют воинственный адреналин и плотоядный желудочный сок. От такого эмоционального коктейля мы хмелеем и Толян поёт с надрывом:
Он капитан и родина его Марсель.
Он обожает песни, шум и драки.
Он курит трубку, пьёт крепчайший эль
И любит девушку из Нагасаки...
Получив шинель, а у Толяна и в гардеробе блат, он со словами: -- Кому – Нагасаки, а мне – в бараки… Нинку б застать!... Покеда, тореры! – исчезает за углом училища. Серёга стоит на крыльце, руки в карманах, насвистывая арию тореадора, задумчиво смотрит в сторону бараков. До прихода Толяна, в наших планах, рассчитанных на знаменитые Уралмашевские БАРАКИ, пока что, раздражающая непонятка…
* * *
Бараки – спутники всех Великих Строек. Уралмашевские бараки – зловещие создания самой героической – Первой пятилетки! Бараки – не просто временное жильё, это иной мир, фантастически кошмарный. Убожество, созданное в таких размерах, потрясает величием, как амёба, размером с кита! Величие Уралмашевских Бараков можно постичь воображением, но невозможно увидеть, окинув их взглядом – так огромно пространство, заполненное унылой геометрией одинаково безобразных строений, чередующихся в зловещем ритме: …барак – сортир – помойка – барак – барак -- сортир – помойка – барак – барак – сортир – помойка -- барак… и так далее до самого конца, который так же далёк, как конец стихотворения про попа и его собаку. Одно и то же и так – до самой бесконечности: меж двух бараков – сортир и помойка. Жуткая ритмичность гигантского скопища, одинаково уродливых, похожих на овощехранилища, приземистых строений, плотно начинённых людьми, --не просто давит, а вдрызг расплющивает самую заскорузлую психику!
Даже зима не в силах прикрыть барачное уродство белоснежной косметикой. Но зимой, хотя бы, исчезает зловоние помоек и сортиров, вместе с изумрудными мухами, которые всё лето украшают уныло серый барачный быт. А в сортирах, заметённых сугробами, зияют зловещей чернотой пустые дверные проёмы, потому что с приходом уральских морозов интерес к придворным сортирам у обитателей бараков вымерзает начисто и, наиболее предприимчивые, рационально используют на дрова уже не нужные двери сортиров, резонно полагая, что, едва ли, найдётся любитель острых ощущений, который морозной ночью проложит в сугробах тропу в сортирную темень, где в зловещем мраке из-под скрипящих, прогнивших стульчаков, готовых рухнуть, жутко торчат, затвердевшие до алмазной твёрдости, острые сталагмиты дерьма, похожие на колья Дракулы. А от короткого летнего сортирного сезона на побеленной дощатой стенке остаются эротические рисунки и слова последнего визитёра: «О, как морозно в ноябре, когда удобства во дворе!»…
По вечерам плотная тьма угрюмо густеет в окнах бараков. Электричество в бараках отключают регулярно и своевременно: с наступлением темноты. И в кромешной тьме за этими, с виду не жилыми окнами, в тесных комнатушках, одинаковых, как ячейки насекомых, булькает, варясь в своём горьком соку, густо-злобная, душно-обидная, беспросветная жизнь людей, озлобленных теснотой и нищетой. В каждой комнатушке на шестнадцати квадратных метрах – семья. А часто и две… Это определяется количеством помойных вёдер у каждой двери тёмного, продуваемого насквозь холодного коридора, в конце которого свет виден не всегда.
А когда дневной свет просачивается и сюда, --можно удивиться разнообразию дверей, в коридоре. Дверь – вот лицо обитателей комнаты – эстетическое и финансовое! Во первых -- по содержанию приклеенных на дверях цветных картинок из довоенных журналов «Огонёк». Во вторых – по состоянию двери. Бывают двери оббитые, хотя и драным, но войлоком. Тут живут буржуи недорезанные, скрывающие что-то от советской общественности.
На дверях, с претензией на респектабельность, – бывают почтовые ящики. Тут живут люди политически зрелые, с чистыми попками, выписывающие для этого газету. В общественной уборной летом кто-то регулярно пачкал стенку. Бабы быстро вычислили, что это фифочка из шестнадцатой, потому что придя из уборной она мыла руки! Хотя и газету выписывала, шалава!! Письма и повестки, суют не в ящик, а в дверную щель, -- так надёжнее.
Некоторые двери хранят неизгладимые следы сокрушительных штурмов на почве ревности. Значит, за этими дверями, говоря по-французски, «шерше ля фам»! Страсти барачного быта, вскипая в тесных комнатушках, под напором фатальной тяги русской души к просторам, вырываются из-за дверей в тёмный и длинный, как канализационная труба, коридор. Гулянка или драка, которые неразрывны, зарождаясь в тесных комнатушках, по достижении соответствующего градуса, как вулканическая лава, извергаются в коридор – клоаку человеческих страстей. Отрыгнувшись сюда, они становятся общественным достоянием и, как смерч, засасывают в себя всё новых активистов, пока не охватят весь барак и не перекинутся в соседний!
Но какие бы вулканические страсти не потрясали барак: свадьба с традиционным битьём посуды и пьяных морд; праздничное гуляние вдоль коридора баб, накирявшихся до поросячьего визга при исполнении песен советских композиторов; обычная драка с лихой погоней вдоль коридора и последующим сокрушительным вышибанием двери, (иногда не той!)... но! -- но вёдра!! – вёдра перед дверями со всем содержимым, стоят на местах непоколебимо, как часовые у Мавзолея!
Эндемична фауна бараков. Не водятся в бараках сентиментальные кошки-мышки. Под зыбкими досками прогнивших полов затаились громадные злющие крысы, а щелястые стены бараков заполнены не только опилками, но и клопами. На продуваемых ветрами чердаках до войны по-гамлетовски трагично, и так же бессмысленно, стонали голуби. Но в начале пайковой эры все поняли: лучше голубь в кастрюльке, чем курица в мечтах. Голуби уже не стонут.
Кряхтят и стонут основные представители барачной фауны – люди. Но, в отличие от голубей, они быстро преумножаются! Не потому, что по вечерам в бараках света нет. А потому, что всё новые и новые «икуированные» или «выковЫренные» работяги, с семьями, втискиваются в бараки. Производство расширяется, -- люди в бараках сжимаются, по мере того, как всё новые станки заполняют когда-то просторные цеха Уралмаша. Но никто не стонет перед начальством за тесноту в комнатушке. Все усвоили горький опыт стонавших голубей. Любители постонать за просторную жисть, и дополнительные квадратные метры, сразу лишаются «брОни» и, по повестке из военкомата, исчезают в бескрайних просторах войны, привольно раскинувшейся от Белого моря до Чёрного! Там места всем хватает…
Оставшиеся внутри бараков промежутки меж кастрюлями и вёдрами, разного применения, всё плотнее заполняются безропотными мужьями, до колик в животе, боящихся военкомата, женами, боящихся за мужей, детьми, которые другой жизни не знают, стариками, намылившимися в мир иной, более просторный. А вновь прибывающие с запада «выковыренные», ещё контуженные эвакуацией, покорно делят крошечные жилплощадки в шестнадцать квадратных метров с аборигенами, перегораживая комнату живописными тряпками, развешенными на верёвках с расчетом, чтобы единственная дверь была общедоступна.
И гамлетовский «быт или не быт?», который в первый час бытия кажется кошмаром, тут же становится привычно заурядным. Год за годом проходит, жизнь куда-то уходит. И живут в бараках ни на что не надеясь, делая интимные дела друг у друга на виду, на слуху, на нюху. Едят, спят, любят, справляют потребности. И хорошо, когда потребности одних не мешают спать другим, после изнурительной ночной смены двенадцатичасовой.
Спрессованные теснотой, люди становятся взрывоопасными. А детонаторов -- в избытке: тёщи, дети, крысы… а где картофелина? -- ведь, только что тут лежала!! И люди взрываются. Иногда дерутся, чаще ругаются. Людей много, а поводов взорваться – ещё больше. И от непрерывных нервных взрывов дрожит барак, будто работает в нём мощный двигатель внутреннего сгорания.
И от внутреннего сгорания нервов непрерывно вылетают из комнат в коридор спрессованные выхлопы злой ругачки, где, как в коллекторе, все звуки сливаются в причудливую симфонию барака: кто храпит, кто пердит, кто кроватью скрипит, кто смачно жрёт, кто, шумно… опорожняется. А остальные ругаются и ругаются, и пониманием проникаются, что выход из бараков один – «в объятия коммунизма», как называют кладбище.
Не всегда карикатура смешна, бывает она и страшна. Бараки – циничная карикатура на коммунизм, где его прекрасные черты до мерзости гипертрофированы бесправием, замордованностью людей, доведённых нищетой, голодом и усталостью до скотского состояния. А я верю в коммунизм не для скотов, а для людей. Верю! И ненавижу бараки – пародию на коммунистический быт!
* * *
Меньше всех обременены мыслями о коммунизме коммунисты. В бараках они не живут, а благоденствуют в Соцгородке, в благоустроенных домах, где есть тёплые индивидуальные туалеты, а из кранов, иногда, течёт вода. До войны, вода там была всегда, даже, горячая! Но самое привилегированное сословие – это коммунисты из номенклатуры. Живут они в коттеджах в сосновом бору, дышат там фитонцидами, а не благоуханием мартеновских печей. Так что, экология им по барабану.
А так как обустроены коттеджи по финским проектам, то называют их литературно: «Приют убогого чухонца». А если попроще, то: «дома для толстожопых». У коттеджей есть свой ТП (трансформаторный пункт), который по вечерам не выключают. А то, что от коттеджей до завода далековато, это толстозадых не колышит: на каждую жирную задницу даёт государство «эмку» служебную, вместе с шофером, который не только возит начальника, но и в доме у него прислуживает, -- слуга бесплатный и безропотный, так как жизнь его зависит от каприза хозяйского.
Выбирают в шофера парней здоровых, для которых отмазка от военкомата -- вопрос жизни и смерти. Числятся персональные шофера в оборонных цехах и бронь имеют от посягательств военкомата. Самые преданные холуи -- из тех геройских парней, которые, твердя патриотические лозунги, помнят, что Родину любить теплее и безопаснее на Урале, чем «в белоснежных полях под Москвой».
Поощряют их начальники по-царски от щедрот государевых (государственных): то полушубочек, как спецодежду, то допталон на кусочек жирненький! Такое персональным шоферам жалуют, что и не снится работягам, которые сутками на оборонку вкалывают! Ещё бы: раз персональный -- на одном сидении с начальством сидит, -- значит, и он -- персона!
С детства нас пропаганда доставала о неравенстве в странах гнилого капитала. Дескать, там у буржуя – вилла в десять комнат, где три туалета, а у работяги – двухкомнатная квартирка с одной персональной эстрадой – унитазом. Но медицина установила, что у миллионера одна задница, так какая же ему разница – сколько у него унитазов? А если у работяги есть комната спальная персональная, куда не лезет ночью тёща с назиданием, то чем ему живётся хуже, чем любой акуле капитала?
А у работяги из барака, который давя клопов и отбрыкиваясь от крыс, любит свою жену под советы тёщи; работяги, который ежели и пёрнет, то тут же поздравление слышит по этому поводу от соседки из-за занавески; у работяги, который зимой по большой нужде терпит до своей смены, чтобы при домашних «удобствах» размножалку не отморозить…вот у такого беспартийного работяги с партийным работягой гамлетовский «быт или не быт» – это две большие разницы.
А работяги, партийный и беспартийный, на одном станке ту же деталь делают. И единственное у них равноправие – квартплату с них дерут одинаковую, потому что за квадратный метр комнаты в бараке без водопровода и канализации беспартийный платит столько же, сколько партиец за квартиру с бесплатной кухней, ванной, коридорами, прихожей, балконом и всеми удобствами!
Конец репортажа № 22.
